— А то верно, братец, приезжал бы... Тятенька-то наш стар стал.
— А ты, Глафа?
— Я что... Я баба. Мужик в дому должен быть. Есть вон у меня опеныш, да мал.
Егор, изладив клобук, ловко подбросил его на руках и прикрыл им суслон.
— У нас ведь, братец, вон как хорошо.— продолжала Глафа.—Поработаешь вот так, и хлебушко есть, и скотинка во дворе, и овощь для разнообразу. А у вас все с привозу да с покупи. Приезжай-ка лучше домой! Земля-то вон как соскучилась по мужику, уже родить перестает.
— Спасибо, Глафонька,—дотронувшись до ее упругого плеча, сказал Егор.
— И тебе, братец, спасибо,—прошептала она.— Спасибо, соколанушко...
И ехать бы некогда,— стояла горячая пора уборки,— но Евлаха решил сам проводить сына до города.
Узнав о поездке Евлахи, вечером забежала к ним жена Кузовкова и просила увезти своему мужику кое-что из стрепеньки, а то па чужих-то хлебах, да еще в каталажке, совсем старик подорвется здоровьем.
Утром, в воскресенье, как только выглянуло из-за угора солнце, Евлаха запряг пегого меринка, уложил в тарантасе — дощатом коробе — Егоровы гостинцы и стрепеиьку для передачи Алешке — тоненькие ножки, натолкал в веревчатый кошель сена, привязал его к задку телеги. На всякий случай,—другой раз и заяц из лесу выскочит,—прихватил свое старенькое ружье, сунув его к ногам под сено.
Выехав за ворота, Евлаха вскочил на лавочку, что на передке телеги, ругнул для порядку Пегаша буржуем и, достав кисет, извлек оттуда скрюченный пожухлый листок самосада, только вчера снятый с гряды и подсушенный за ночь в печи на сковородке. Деловито размял его над бумажным желобком, закурил. Задохнулся кислым терпким дымом, закашлялся. Потом повернулся к сыну.
— Ты вот что, Егорша, я тебя спрошу,—попыхивая неровно горевшей цигаркой, начал он.— Гляжу вот кругом и вижу: некрепко, однако, стоит... Не кувыркнется?
— Кто?
— Власть-то... Ну, Ложенцов ваш, к слову, ты...
— Власть наша, тятя, теперь напрочно. Теперь уж старым порядкам не бывать.
— Ты думаешь? А вдруг?.., Куда ведь ни посмотри — все не спокойно. Не шибко верят мужики. Илья вон Калиныч... Кропотоз-то, родником нам еще приходился раньше, а нынь, слышь, и шапки не снимает. А все оттого, что хлебец у него повыгребли из сусеков. Вот и клянет он вас, коммунистов, а заодно и меня с вами.
— Пусть клянет... Его, этого Илью Калиныча, давно бы надо обрезать...
— Егор, милай, да слушай-ко, хлеб-то ведь у него тоже свой. Вчера, скажем, мы суслончики-то с тобой жали... И вдруг отдать их — не жалко ли?
— И придется, тятя.
— Неужели?
— Иначе нельзя.. В красном вон Питере рабочий класс по осьмушке фунта в день получает. На фронте тоже не лучше. Заготовим хлеб, снабдим — пролетариат в долгу не останется.
— А чем им платиться?
— Машинами будут. Вот теперь с серпом крючимся до седьмого пота. Как только окрепнем, рабочий класс снова встанет к станкам. Станки-то ведь да заводы теперь наши... Вот тебе, пожалуйста, и машины., И сеять будем машиной, и жать, и молотить... И каждую работу делать машинами будем...
— Так-то оно, допустим, так...— протянул неуверенно Евлаха.— Тольки другое учесть надо, практически... Почто хлеб забирать подчистую стали у мужика? Ведь мужик без хлеба, кто он? Ни коровы лишней, ни поросенка..,. Курица — не птица, и та зерно хлебное требует для пищеварения.
— Это берем как исключение. С неурожайного года...
— А вдруг еще неурожайный хлопнет? Тут как? — спросил Евлаха, послюнявив расклеившуюся цигарку.— Нет, я так, сынок, понимаю, что мужику за хлеб всеми жилами держаться надоть. Он, мужик, и есть мужик... Без хлеба он какой же, к лешему, жилец, без хлеба он не мужик, а голый пролетарей...
Евлаха, взмахнув кнутом, снова окрестил Пегаша буржуем ленивым и, скособочив голову, смолк, надолго ушел в свои тревожные мужицкие мысли.
Всю дорогу он больше не начинал разговора с сыном, курил самосад да огрызком кнута поторапливал своего пегого «буржуя». Когда солнце, все время висевшее над головой, начало опускаться за зубчатую кромку косого-
ра, показался и Уржум. Какой-нибудь час пройдет, и они будут в городе.
— Санник-то есть ли у хозяев? — вдруг неожиданно спросил старик и, узнав, что сарай для саней и телег хоть и плохонький, но у хозяйки есть, успокоился.— А то без притулья, того и гляди, проворонишь лошадь...
Миновав деревню, они выехали в ржаное поле. К дороге концами упирались узкие полосы —одни были уже уставлены суслонами, на других еще только жали. Евлаха присматривался к полосам, по-хозяйски прикидывая, какой урожай должны собрать здешние мужики с десятины, сравнивал со своими хлебами. В думах об урожае он так бы и доехал, если б не показались навстречу три всадника. Они спускались по тропинке к тракту с левой стороны поля.
— Стой! — крикнул один из них, тот, что был в зеленом кителе, перетянутом ремнями, и преградил путь Евлахе.
Егор соскочил с телеги и, подбежав к всаднику, взглянул в круглое, румянощекое лицо, слегка подбитое оспой.
— Кто вы такие? — спросил он.
— Я Вьершов, представитель Народной армии, а вы кто? — не моргнув глазом, ответил круглолицый.,
— Да чего тут разговаривать с ним, господин подпрапорщик...
— Постой, постой,— будто вспоминая что-то, сказал Сафаней Вьершов.— Это не вы ли здешний нарком по продовольствию?
— Я нарком и есть,— ответил Ветлугин.
— Ну, так пожалуйте бриться,— и Вьершов потянулся к кобуре.
— Объясните, в чем дело?
— Лапти сушить пожалуйте, господин нарком! Всадники засмеялись.
— Вы... вы не имеете права!
— Ах, права? А ну, предъявите-ка ему документик промежду лопаток, да с продергом,— потребовал Сафаней Вьершов, и плетка с твердым наконечником тотчас же прюшлась по спине Егора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119