Словно угадав мой вопрос, а может, и вправду угадав, она сказала:
- Нет, наркотиков я не люблю, наркотики - это тоже неправильно.
Девушка начала говорить, что она думает о наркотиках вообще.
Я смотрел в ее немигающие глаза и слушал правильную речь с овальными,
округлыми фразами, речь, которая струилась без выражения. Никто из моих
знакомцев не говорил так. Будто религиозная проповедница, одна из тех, что я
видел на далеком южном берегу, вела сейчас со мной беседу. Гусев сказал бы о
наркотиках не "курить", а "пыхать", знакомые студенты говорили "трава" или
называли их тысячей названий. Один из людей, которых я видел, отмыкал затвор
и выдыхал едкий конопляный дым в оружие, пока его напарник держал
пламягаситель во рту. Это было странно, хотя и технологично, подобно курению
"паровозиком". Но это было курение от ужаса, курение, ставшее атрибутом
войны, подобно мухоморовому отвару берсеркеров.
А женщина, лежавшая рядом со мной, говорила обо всех вещах особенными
словами и особенным голосом, будто черная тарелка довоенного репродуктора.
Она говорила, что скоро я уеду и там, в некоем другом месте, нужно мне будет
делать что-то важное.
Теперь я обращал внимание на мелочи, не казавшиеся мне важными. Например, на
то, что тело девушки было совершенно сухим, хотя простыни промокли от моего
пота. У нее не было ни запаха, ни пота, казалось, что нет и никаких
человеческих слабостей, чувств, желаний.
Теперь, если она прикасалась ко мне, я чувствовал себя иначе - деталью,
зажатой в тисках. Это был не страх, а чувство, похожее на досаду. Я отвечал
на ее ласку, но что-то необходимое ушло. Дождавшись того момента, когда она
уснет, я стал готовиться покинуть квартиру на окраине, все еще залитую
лунным светом.
Замок, на мое счастье, оказался английским, закрывался сам. Я тихо прикрыл
железную дверь, дождался щелчка и спустился во двор.
Во дворе ее дома, около тропинки, по которой я решил сократить дорогу,
колодец пел нескончаемую песню подземной воды. Вода была невидима, но
слышна, она шелестела внизу, в нескольких метрах от меня и была похожа на
воду, которую я слышал на скальных осыпях-курумниках, высушенных солнцем.
Ручей так же шелестел под сухими и горячими камнями, но до него было не
добраться.
Нужно было совершить долгий и утомительный спуск с горы, миновать отвесную
стену, чтобы дойти до той воды, которую я искал, а пока терпеть. Поэтому я с
тоской слушал этот шум на окраине большого города.
Я шел по еще темной улице мимо спящих машин, мимо машин, проснувшихся и
хватавших своими жесткими лапами мусорные ящики, поглощавших содержимое этих
ящиков, урча и подмигивая при этом желтым глазом. На углу скопления домов,
притворившихся улицей, все так же лежали арбузы, похожие в утренней темноте
на груду земли из соседней ремонтной траншеи. Только небритые уже спали,
один положа голову на другого, а тот, другой, положив голову на арбуз. Они
спали, свернувшись калачиками, как бездомные собаки, которые тоже спали -
тут же, рядом, устроившись, однако, поудобнее - на решетке, откуда валил
теплый воздух и тянуло кислым. Небритые люди спали, становясь еще более
небритыми, щетина беззвучно отрастала у них на щеках, освещаемая все еще
горящей лампой, что раскачивалась теперь иначе, потому что ветер стал
утренним, сменил свое направление.
Этим начинающимся днем мне снова нужно было уехать на несколько дней, а
когда я вернулся, то не обнаружил своей подчиненной. Даже кресло ее куда-то
делось из моей комнаты.
Я суеверно не стал расспрашивать о девушке Иткина - какое мне в конце концов
дело до ее странной жизни и странных желаний?
Зато спустя несколько дней по возвращении я неожиданно попал на собрание
кавказских людей.
Попал я туда не случайно, надо мне было отвезти важные бумаги и убедить
одного из этих людей эти бумаги подписать.
Были кавказские люди одеты - все как один - в бордовые пиджаки и черные
мешковатые брюки и оттого казались похожими на офицеров какой-то
латиноамериканской армии. Внезапно все они достали из потайных карманов
переносные телефоны, которые тревожно запищали, и черно-бордовые начали
произносить в них отрывистые команды на родном языке.
Тогда сходство с командным пунктом каких-то неясных стратегических сил стало
еще более разительным.
Я слушал после казавшегося долгим перерыва их странную речь, состоявшую из
одних согласных, и отгонял воспоминание о женщине, которая молится о смерти
своих детей - быстрой и безболезненной.
"Это другие люди, - убеждал я себя. - Они другие, и у меня нет доказательств
того, что они в чем-нибудь виноваты. Если поддаваться воспоминаниям, я буду
выдавать прежнюю боль за действительную, и тогда придется жить в придуманном
мире. Тогда я буду свидетелем, подкупленным ненавистью".
Встретился я и со своими московскими одноклассниками. Теперь они были почти
в полном сборе, появились и те люди, которых я не видел со времени окончания
школы. Два года, которые я провел вместе с ними, запомнились мне лучше, чем
лица этих людей.
Один из них, толстяк, сидевший на соседней парте, попросился ко мне
ночевать.
Он сидел на раскладушке в прокуренной комнате и спрашивал меня с тоской:
- Ну, а вот можно жить просто ради денег - ну вот воровать, например?
И было понятно, что воспринимает он меня как какое-то духовное начало, как
строгого судью его особой жизни.
Одноклассник слушал меня и, узнавая мою жизнь, сокрушался:
- Такие люди - и не у дел...
Но я простился с ним. Несмотря ни на что, я любил этих людей, ну а кого мне
было любить?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48