Потом велел вещи собирать, а сам полез в камыши - весло прятать. Я
ближе к нему был, чем Гизульф, и слышал, как дядя в камышах сдавленно
заходится хохотом. Я видел, как у дяди Агигульфа спина ходуном ходит, так
ему весело. Да и то сказать, отменную шутку отмочил. Предвкушал, небось,
как про то Валамиру с Гизарной рассказывать будет. Может быть, через то и
с Валамиром помирится.
Выбравшись из камышей, снова сурово насупленный, дядя Агигульф взял
себе ту связку рыбы, что поменьше, а на нас с братом Гизульфом те, что
побольше были, нагрузил. И сказал, что первое задание: настоящий готский
воин шутя его исполнит - надо до села добраться засветло, пока рыба не
протухла. Притом идти надлежит крадучись, так, чтоб ни одна живая душа не
заметила. И что он, дядя Агигульф, будет считать вспугнутых нами птиц, а
потом за каждую вспугнутую птицу по затрещине обоим, ибо недосуг ему
разбираться, кто из двоих вспугнул. Тем самым он уравнял меня в правах с
Гизульфом, так что я перестал печалиться из-за того, что брат мой теперь с
дядей дружит, а обо мне и думать забыл.
Затем они с Гизульфом взялись за долбленку и понесли ее вдвоем с
мыска. И в самом деле тихо несли, ни одна ветка не хрустнула. Лодку
положили в точности на то место, откуда брали, никто бы не заметил, что ею
пользовались. Дядя Агигульф даже камыш подправил. И назад пошли той же
тропкой.
Камыши и осока росли выше человеческого роста, так что укрывали нас с
головой. Мошкара ела нас нещадно, да еще мухи на рыбу полетели, но дядя
Агигульф запретил хлопать себя по лицу и рукам, убивать насекомых, чтобы
не производить лишних звуков. Рыба была тяжелая, а идти надо было с
оглядкой, чтобы под ногами не хрустело. И тропка узкая.
Шли как и прежде - дядя Агигульф с топором впереди, я за ним, а
последним брат мой Гизульф с рогатиной. Я больше не чувствовал себя
пленником. И одноглазым быть больше не хотел. Не знаю, что думал Гизульф,
но зол он был очень - я спиной это чувствовал. Нет, все-таки знатную шутку
отмочил дядя Агигульф. Недаром дедушка Рагнарис говорит, что он любимец
богов.
Вдруг дядя Агигульф на полшаге замер и руку с топором в сторону
отвел. Я ему чуть в спину не врезался, но вовремя остановился и тоже
замер. И брат мой Гизульф у меня за спиной замер.
И тут мы тоже услышали, что в камыше шуршит что-то, а после и
увидели, что там, где тропка поворот делает, камыш шевелится. Но не так,
как от ветра, а иначе шевелится. Видно было, что в камышах таился кто-то.
Дядя Агигульф выждал немного, а потом вдруг, не меняя позы, топор
метнул. В камышах что-то тяжелое упало, а больше звуков никаких не
донеслось. Тут дядя Агигульф рыбу бросил и острогу тоже бросил, выхватил у
Гизульфа рогатину, велел нам стоять, где стоим, а сам туда бросился.
Крадучись, подобрался к тому месту, куда топор его угодил. Потом нам
рогатиной помахал. Мы быстро рыбу и острогу дядину подобрали и туда
припустили, стараясь не шуметь.
Сперва я увидел что-то бурое. Подумал, что это, должно быть,
царь-лягушка о трех головах и снова душа в пятки у меня провалилась.
Вспомнил и о рабе-мезе, бесследно пропавшем, о чем портки неоспоримо
свидетельствуют. А Гизульф о том же подумал и от зависти губу закусил:
подумаешь, кабан. Рядом с царь-лягушкой и кабан не добыча.
А потом мы разглядели, что это человек.
Поближе подобрались. Дядя Агигульф и в самом деле великий воин. Топор
его чужаку прямо в голову угодил, слева над ухом, там и застрял. Чужак
даже вякнуть, видать, не успел, как душа с телом уже рассталась. С боевым
топором дяди Агигульфа не поспоришь.
Я таких людей прежде никогда не видел. И дядя Агигульф потом говорил,
что тот чужак в точности как те, с лошадьми, из-за которых ему, дяде
Агигульфу, претерпеть пришлось несправедливые гонения. Ох и ненавидел же
он чужаков за это! По дяде Агигульфу видно было.
Дядя Агигульф еле слышно сказал нам, что и другие чужаки могут быть
поблизости. Нам повезло, что ветер в нашу сторону дул. Мы с рыбой смердим
тут на всю округу. А бросать рыбу жалко; так что надо ноги уносить как
можно скорее.
Чужак волос имел рыжеватый, имел усы и бороду, как любой нормальный
человек; одет был в бурую одежду мехом наружу. При себе меч имел. Меч
Гизульф снял, доброе оружие, но у нас таких еще не видали. Кривой меч был,
а сталь хорошая. Гизульф надеялся, что ему позволят меч у себя оставить,
потому что у дяди Агигульфа уже был меч. А я себе нож взял. С резной
ручкой нож. Гизульф потом говорил, что таким ножом только репу резать, но
я ему все равно ножа не отдал.
Дядя Агигульф наклонился, топор со скрежетом из черепа выдернул (так
глубоко загнал), после велел нам отойти, чтобы кровь нас не забрызгала, и
смотреть за тропой, не покажутся ли другие чужаки. Сам же двумя ударами
голову от тела отделил и за волосы ее взял. Как поднял отрубленную голову,
так с шеи что-то упало. Гизульф первым это поднял. Увидели мы, что это
крест на шнурке (шнурок дядя Агигульф топором перерубил).
Гизульф крест мне отдал. Мы с братом договорились отцу про это не
рассказывать. Если Тарасмунд проведает, что мы одного из тех убили, кто
верует в Бога Единого, не сносить нам головы. Пусть даже и чужака. Годья в
храме нам говорил, что для Бога Единого нет ни гота, ни гепида, хотя лично
я в этом сильно сомневаюсь.
А Агигульф креста и не заметил. Он в этот момент отвернулся и голову
себе к поясу за волосы привязывал - не в руках же ее нести.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75