- Что вы мне морочите голову коровами и кошками? Я еще понимаю, когда турки говорят не по-нашему - так на то они и нехристи чертовы! Им так и положено говорить по-басурмански! Но отчего же ваши англичане с московитами, христиане, говорят не по-французски, как добрым христианам положено? Вот что вы мне объясните! Что молчите и в башке чешете? А нечем вам крыть, только и всего!
Чем закончился этот научный диспут, д'Артаньян уже не узнал - почувствовав, что голова его немного просветлела, он вернулся к столику, налил себе виски и сказал дипломатично:
- У меня к вам серьезное дело, дружище Уилл. Коли вы пишете стихи, учено выражаясь, сонеты, вы тот самый человек, который мне до зарезу нужен. Я говорил про даму, с которой хочу завтра прийти на представление. Так вот, дело в следующем...
...Пробуждение было ужасным. Д'Артаньян обнаружил себя лежащим на постели не только в одежде, но и в сапогах. Разве что шпаги при нем не было - ее вообще вроде бы не имелось в комнате. Правда, приглядеться внимательнее ко всем уголкам он не смог: при попытках резко повернуть голову начинало прежестоко тошнить, а в затылок, лоб и виски словно вонзалось не менее дюжины острейших буравов.
Поразмыслив - если только можно было назвать мышлением тот незатейливый и отрывочный процесс, что кое-как, со скрипом и превеликим трудом происходил в больной голове, - д'Артаньян принял единственно верное решение: не шевелиться и оставаться в прежнем положении. Правда, буквально сразу же добавилась новая беда: его мучила нестерпимая жажда.
Скосив глаза, он убедился, что за окном уже утро. И позвал невероятно слабым, жалобным голосом:
- Планше!
Казалось, прошла целая вечность, прежде чем слуга вошел в комнату. Он тоже выглядел несколько предосудительно - одежда была помята и истрепана, а под правым глазом красовался здоровенный синяк, уже начавший темнеть.
- Планше, я умираю... - слабым голосом произнес д'Артаньян. - Меня, наверное, все же отравили...
- Не похоже, сударь, - возразил слуга и убежденным тоном продолжал: - Это все вот это самое ихнее уиски. По себе знаю. Я, изволите ли знать, сударь, подумал вчера так: коли уж господин мой отважно борется с неведомым напитком, то верный слуга должен соответствовать... А тут еще Эсташ начал хвастать, что в Московии он ковшами пил тамошнее уиски по названию уодка, которое ничуть не слабее, - и якобы на ногах оставался. Ну, и началось... Но я, прежде чем дать себе волю, надзирал за вами, как верному слуге и полагается! Потом только, когда вашу милость... увели спать, я свою меру и, надо полагать, превысил...
- Оба мы с тобой, Планше, превысили меру, - с завидной самокритичностью признался д'Артаньян, предусмотрительно не двигаясь и не меняя позы. - Боже мой! Я же совершенно ничего не помню! Последнее, что сохранилось в памяти, - как я договариваюсь с Уиллом насчет стихов, а вот потом... Должен же я был что-то делать!
- Ох, сударь, вот именно... Вы еще долго в трактире... сидели.
- Планше!
- Что, сударь?
- Изволь рассказать немедленно, что я вытворял вчера!
- Да можно сказать, что и не вытворяли ничего особенного, сударь... Так, гвардейские шалости...
- Планше! - насколько мог грозно воскликнул д'Артаньян. - Ну-ка, рассказывай! Я велю самым категорическим образом!
Планше помялся, воздел глаза к потолку и смиренно начал:
- Сначала вы, сударь, долго рассказывали Уиллу и господину Кромвелю, как вы любите миледи Анну, а они, проникнувшись вашими пылкими чувствами, стали предлагать немедленно же отправиться к ней сватами. Они, сударь, тоже уиски пили не наперсточками... В конце концов вы все трое совсем уж было собрались идти на сватовство по всем правилам, но пришел наш хозяин, этот самый Брэдбери, и как-то растолковал все же вашим милостям, что на дворе уже темная ночь, и негоже в такое время ломиться к благородной девице, особенно если речь идет о пылком чувстве... Кое-как вы с ним согласились и решили все трое - раз вы никуда не пойдете, надо заказать еще уиски, и по-выдержанее...
- И это все? - с надеждой спросил д'Артаньян и тут же пал духом, видя, как Планше старательно отворачивается. - Нет, чует моя душа, что на этом дело не кончилось... Планше!
- Что, сударь?
- Я велю!
- Ну, если велите... В общем, вы забрались на стол и громогласно высказали англичанам, что вы думаете про их короля и герцога Бекингэма. Англичане, знаете ли, любят, когда кто-то перед ними этак вот держит речь, они внимательно слушали, а те, кто не знал по-французски, спрашивали тех, кто знал, и они им переводили...
- И что я говорил?
- Лучше не вспоминать, сударь, во всех деталях и подробностях, у нас такие словечки можно услышать разве что в кварталах Веррери или иных притонах...
- Боже мой...
- На вашем месте я бы так не огорчался, сударь, - утешил Планше. - Честное слово, не стоит! Англичанам ваша речь ужасно понравилась, они вам устроили, по-английски говоря, овацию, а по-нашему - бурное рукоплескание, переходящее в одобрительные крики... Вас даже пронесли на руках вокруг всего зала... Право, сударь, ваша вчерашняя речь прибавила вам друзей в Лондоне, уж будьте уверены!
- Что еще, бездельник? И ты что-то подозрительно замялся...
- Сударь...
- Я же велел!
- Я понимаю, и все же...
- Планше, разрази тебя гром! Я тебя рассчитаю, черт возьми, и брошу здесь, в Англии, но сначала удавлю собственными руками, как только смогу встать!
- Ох, сударь... Вам, должно быть, пришлось по вкусу публичное произнесение речей, и вы как-то незаметно перешли на его христианнейшее величество, короля Людовика... И королеву тоже не забыли помянуть... Да так цветисто, как о королевах и не положено.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120