— Это на самом деле пан Рудольф?! Разве это молодой пан Могизл?! — задыхалась Люцка, ибо грудь ее распирало глубокое волнение.
Она продолжала пожирать его глазами, в которых и радость и гордость за него выражались столь трогательно, что никто из присутствующих не остался равнодушным.
Если бы эту сцену завершить так, как разыграла ее Люцка, то Рудольфу Могизлу следовало бы броситься в объятья девушки. Но он, опустив голову, стоял,
точно соляной столб, и ожидать от него, как все поняли, было нечего, поскольку отпрыск славного пражского семейства булочников попал в щекотливое положение.
До сей поры врачи смотрели на него как на некий объект или муляж — так в медицинской педагогической практике называют учебные пособия, имитирующие тело человека и его внутренние органы. Сейчас же они увидели молодого человека, которого словно бы пригвоздили к позорному столбу на глазах у своей спасительницы.
Безусловно, он, впрочем, как и все остальные, молил Бога, чтобы пытка поскорее закончилась.
— Вы бы хоть поблагодарили эту молодую особу! — обратился ассистент к Рудольфу, коснувшись локтем его руки, но тут же отстранился от него, наткнувшись на протез, о котором совершенно забыл.
— Я вам, стало быть, весьма признателен, барышня,— чуть слышно произнес Рудольф Могизл.
Едва подняв на нее глаза — единственное, что осталось у него от прежнего облика,— он тут же отвел их в сторону.
— Не за что, сударь! — прошептала Люцка упавшим голосом.
Молодой человек здоровой рукой достал из нагрудного кармана большой коричневый бумажник, из которого, точно язык из львиной пасти, торчала пачка денег, и, положив его Люции на одеяло, с ловкостью одноруких людей, которую они приобретают удивительно быстро, вынул заранее приготовленные банкноты и стал аккуратно, одну возле другой, раскладывать их на постели. Когда он положил первую — Люцка демонстративно откинулась на подушки и уставилась в потолок, желая, видимо, Самого Всеридящего взять себе в свидетели, что является лишь пассивной жертвой насилия, которое сию минуту должно было свершиться.
Отсчитав девять тысяч, Могизл объявил об этом присутствовавшим.
Тут вмешалась пани Реза, до сих пор молча стоявшая у изножья Люцкиной постели, то кивая головой в знак согласия, то вдруг трясла ею, отрицая все, что сегодня видела и слышала.
— И от меня тыща! Как раз десять наберется! — многозначительно произнесла она, хотя Люцка была совершенно безучастна даже к тому, что уже лежало у нее на коленях.
Голову-то Люцка подняла, может, решила убедиться в правильности предложенной суммы, но снова уронила ее на подушки. Наконец она села, сгребла деньги в кучку и уж теперь-то окончательно улеглась, уставившись в потолок.
— А подпись? — заворчала Реза на Рудольфа, вспомнив про расписку, и сама же достала ее из бумажника хозяина. Сестра Марта подложила для удобства деревянный поднос, на котором Люцина обычно обедала, и та, не колеблясь, расписалась вечным пером пана директора.
Таким образом, финал разыгрался быстро, без лишних эмоций, и отчего-то казалось, что белоснежная постель Люцки забрызгана пятнами новеньких, хрустящих банковских билетов.
Напоследок, когда все уже собрались уходить, доктор Бур подтолкнул молодого Могизла в спину:
— Вы ей хоть руку подайте на прощанье, голубчик! Рудольф послушно протянул Люции руку.
— Мое почтение, барышня, премного вам благодарен!
Эти слова он произнес как бы в придачу к деньгам, и они вовсе не казались ему столь уж обязательными. Люцка, отвернувшись, нехотя сунула ему в ладонь растопыренные пальчики, давая понять, что не принимает от него благодарности. Однако, когда Рудольф вместе с главным врачом выходил из палаты, она проводила его долгим взглядом.
Достопочтенная монашка вновь опустилась перед окном на колени и — теперь уже в одиночестве — погрузилась в таинство своего молитвословия.
Реза стояла как вкопанная, равниво наблюдая за Люциной.
У Люцки же из глаз фонтаном брызнули слезы, непохожие на обычные, человеческие, которых за сегодняшний день было пролито в избытке. Плакала она то громко, неукротимо, захлебываясь от гнева, то по-детски жалобно, словно бы сетуя на свою судьбу.
Реза будто того и ждала. Повернувшись, она направилась к выходу, но у самых дверей остановилась, чтобы сказать Люцине то, о чем никак не могла умолчать:
— Поплачь, поплачь, голубушка! Авось поможет, и не будешь так вы...
Старая карга произнесла последнее, грубое слово очень и очень тихо, но достопочтенная сестра Марта не оставила его без внимания и, заткнув уши, громко и протяжно закончила молитву:
— ...Молись за нас, грешных, всегда, ныне и в час нашей смерти. Аминь!
Кухарка не обращала на нее никакого внимания:
— Ты просто спятила, голубушка! Я ведь тебя знаю вдоль и поперек и насквозь вижу, о чем ты думаешь. Слыханное ли дело! Выкинь дурацкие мысли из головы и в монастырь ступай! Привыкнешь помаленьку, зато ни себя, ни других не осрамишь! А не пойдешь — как пить дать, каждый пальцем тыкать станет: гляди, гляди, это та самая дура, что булочнику Могизлу кусок собственной задницы продала! — И, хлопнув себя кулаком пониже спины, Реза оттопыренным большим пальцем описала в воздухе полукруг. Жест был достаточно красноречив, и, хоть стояла она уже у двери, но, чтобы не осталось никаких сомнений, Реза еще раз обернулась и презрительно сплюнула:
— Тьфу!
К счастью, на самом пороге она вдруг вспомнила, что принадлежит к третьему монашескому ордену, а сестра Марта — к ордену сестер милосердия, и потому попрощалась как можно любезнее:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70