Набухшая мебель трещала. Закрытые окна распахивались со стуком.
Книжные страницы становились мягкими и волнистыми. Вечерами, как внезап
ные догадки, влетали странные насекомые и сгорали на тусклых сорокаватт
ных лампочках Крошки-кочаммы. Утром их ломкие обугленные трупики валяли
сь на полу и подоконниках, и пока Кочу Мария не заметала их в пластмассовы
й совок и не выбрасывала, в воздухе пахло Паленым.
Они, эти Июньские Дожди, остались какими были.
Обрушиваясь с разверзшихся небес, вода насильно возвращала к жизни брюз
гливый старый колодец, расцвечивала мшистой зеленью заброшенный свина
рник, бомбардировала застойные, чайного цвета лужи, как память бомбардир
ует застойные, чайного цвета рассудки. Трава была сочно-зеленая и доволь
ная на вид. В жидкой грязи блаженствовали багровые земляные черви. Крапи
ва кивала. Деревья клонили кроны.
А там, поодаль, на берегу реки, среди ветра, дождя и дневной шквалистой тьм
ы, расхаживал Эста. На нем была футболка цвета давленой клубники, теперь м
окрая и потемневшая, и он знал, что Рахель вернулась.

Эста всегда был тихим мальчиком, поэтому никто не мог сказать хоть с како
й-то степенью точности, когда (даже в каком году, не говоря уже о месяце и дн
е) он перестал говорить. То есть совсем умолк. В том-то и дело, что не было та
кого момента. Он не сразу прикрыл лавочку, а сворачивал дело постепенно. Е
ле заметно убавлял звук. Словно он истощил запас общения и теперь говори
ть стало вовсе не о чем. Однако молчание Эсты было лишено всякой неловкос
ти. Оно не было вызывающим. Не было громким. Не обвиняющее, не протестующее
молчание Ц нет, скорее оцепенение, спячка, психологический эквивалент
состояния, в которое впадают двоякодышащие рыбы, чтобы пережить сухую по
ру, только вот для Эсты сухая пора, казалось, будет длиться бесконечно.
Со временем он развил в себе способность, где бы он ни находился, сливатьс
я с фоном Ц с книжными полками, деревьями, занавесками, дверными проемам
и, стенами домов Ц и стал казаться неодушевленным, сделался почти невид
им для поверхностного взгляда. Чужие люди, находясь с ним в одной комнате,
обычно не сразу его замечали. Еще больше времени им требовалось, чтобы по
нять, что он не говорит. До иных это так и не доходило.
Эcта занимал в мире очень немного места.

После похорон Софи-моль, когда Эcту Отправили, их отец отдал его в школу дл
я мальчиков в Калькутте. Он не был отличником, но не был и отстающим, по все
м предметам более или менее успевал. «Удовлетворительно», «Работает на с
реднем уровне» Ц таковы были обычные отзывы учителей в ежегодных харак
теристиках. Постоянной жалобой было: «Не участвует в классных мероприят
иях». Хотя что это за классные мероприятия, никогда не объяснялось.
Окончив школу с посредственными оценками, Эcта отказался поступать в кол
ледж. Вместо этого он, к немалому изумлению отца и мачехи, принялся делать
домашнюю работу. Словно хотел таким способом возместить затраты на свое
содержание. Он подметал и мыл полы, взял на себя всю стирку. Он научился го
товить, стал ходить на базар за продуктами. Торговцы, сидевшие за своими п
ирамидами из лоснящихся маслянистых овощей, узнавали его и обслуживали
без очереди, несмотря на ругань других покупателей. Они давали ему ржавы
е жестянки из-под кинопленки, чтобы складывать отобранные овощи. Он нико
гда не торговался. Они никогда его не обманывали. Когда овощи были взвеше
ны и оплачены, торговцы перекладывали их в его красную пластмассовую кор
зину (лук на дно, баклажаны и помидоры Ц наверх) и всегда давали ему беспл
атно пучок кинзы и несколько стручков жгучего перца. Эcта вез покупки дом
ой в переполненном трамвае. Пузырек тишины в океане шума.
Когда сидели за столом и ему хотелось чего-нибудь, он вставал и накладыва
л себе сам.
Возникнув в Эсте, молчание копилось и ширилось в нем. Оно тянуло свои теку
чие руки из его головы и обволакивало все тело. Оно качало его в древнем, э
мбриональном ритме сердцебиения. Оно потихоньку распространяло внутри
его черепа свои осторожные ветвистые щупальца, ликвидируя, словно пылес
осом, неровности памяти, изгоняя старые фразы, похищая их с кончика языка.
Оно лишало его мысли словесной одежды, оставляя их нагими и оцепеневшими
. Непроизносимыми. Немыми. Для внешнего наблюдателя едва ли вообще сущес
твующими. Медленно, год за годом Эcта отдалялся от мира. Ему стал привычен
этот осьминог, бесцеремонно обосновавшийся в нем и прыскавший на его про
шлое транквилизатором чернильного цвета. Мало-помалу первопричина нем
оты стала ему недоступна, погребенная где-то среди глубоких, спокойных с
кладок молчания как такового.
Когда Кхубчанд, его любимый, слепой, плешивый, писающийся беспородный пе
с семнадцати лет от роду, решил не откладывать дальше свою горемычную ко
нчину, Эcта так ухаживал за ним на последнем, мучительном отрезке пути, сло
вно дело шло о его собственной жизни. В предсмертные месяцы Кхубчанд, чьи
м наилучшим намерениям мешал осуществиться крайне ненадежный мочевой
пузырь, из последних сил волочился к собачьей калитке, висевшей на петля
х в нижней части двери, что вела на задний двор; толкнув калитку носом, он п
росовывал наружу только голову и мочился в доме неровной, пет
ляющей ярко-желтой струей. После чего с пустым мочевым пузырем и чистой с
овестью пес бросал на Эcту взгляд своих тускло-зеленых глаз, стоявших как
тинистые пруды посреди седой старческой поросли, и ковылял обратно к сыр
ой подстилке, оставляя на полу мокрые следы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17