— Вы проверили сведения о том... — Доулиш говорил, обращаясь скорее к каминной доске, чем ко мне — ... что Хэллам собирался уйти в отставку на следующей неделе?
— Да.
— А вы знаете почему? — спросил он.
Я отхлебнул бренди, но отвечать не спешил. Я знал, что Доулиш торопить меня не будет.
— Он был неблагонадежен с точки зрения государственной безопасности, — сказал я.
— В моем отчете написано, что он был не очень благонадежен с точки зрения государственной безопасности, — сказал Доулиш, подчеркивая различие. — В моем отчете, — повторил он.
— Да, — сказал я.
— Вы знали.
— Вы все время повторяли, чтобы я относился к нему помягче, — сказал я. Доулиш кивнул.
— Верно. Повторял, — согласился он. Мы оба долго молча смотрели в огонь, я попивал бренди, Доулиш сложил две своих руки так, чтобы указательными пальцами он мог время от времени тереть кончик носа.
— Мне это не нравится, — сказал Доулиш. — Вы знаете мои взгляды.
— Знаю, — сказал я.
— Его досье я сопроводил большим дополнением, а также тремя меморандумами, касающимися лично его и гомосексуалистов вообще. Вы знаете, что произошло?
— Что?
— Хулиган из кабинета министров... — Мне еще не приходилось слышать чтобы Доулиш говорил о своем начальстве в таких выражениях. — ...попросил Росса из министерства обороны проверить, нет ли у меня гомосексуальных наклонностей. — Наклонившись вперед, он помешал угли кочергой. — Нет ли у меня таких наклонностей.
— Что поделаешь, так работает ум политиков, — сказал я. Видимо, при этом я улыбнулся. Доулиш произнес с грустью:
— Ничего смешного здесь нет. — Он налил мне еще рюмку бренди и на сей раз решил выпить со мной. — Вот что происходит, когда люди начинают идти по этому пути. Вы посмотрите на американцев. Они изобрели такую штуку, как антиамериканизм, будто американизм — это что-то индивидуальное, а не правительственное. Между американизмом, коммунизмом и арианизмом много общего: все они являются правительственными идеями и поэтому, естественно, описывают свойства тех, кем легко управлять; несущественными различиями можно пренебречь.
— Да, — сказал я.
Доулиш говорил не со мной, он просто думал вслух. Мне очень хотелось узнать, что же привело Хэллама к краху, но я решил не мешать Доулишу подойти к этому своим собственным путем. Доулиш сказал:
— В этом гомосексуальном деле плохо то, что мы ведь таким же образом могли бы сказать, будто все женщины неблагонадежны, поскольку могут вступать в незаконные отношения с мужчинами. И наоборот.
— Для тех, кто любит это наоборот, — вставил я.
Доулиш кивнул.
— Единственный выход — снять социальное напряжение с гомосексуалистов. Эти проклятые поиски неблагонадежных лишь увеличивают это напряжение. Если кто-то обнаруживает этот порок раньше нас, он может шантажировать сотрудника потерей работы; а если они не хотят лишиться работы, они должны добровольно внести в свои досье — «гомосексуалист». Если в этом случае кто-то оказывает на них давление, они могут обратиться к специалистам по безопасности, и тогда появляется возможность справиться с их проблемами. В нашей проклятой системе мы прекрасно наживаем себе врагов.
Я кивнул.
— Ничего мне не надо сообщать, — сказал Доулиш, и я понял, что все это время какая-то часть его мозга не переставала думать о Хэлламе. — Действуйте так, будто вы ничего не знаете.
— Мне это совсем не сложно, — сказал я.
— Хорошо, — сказал Доулиш. Пососав трубку, он продолжил: — Бедняга Хэллам, надо же так погибнуть. — Повторив эту фразу два или три раза, он спросил: — Вы счастливы? Это ведь самое главное.
— Еще бы, — ответил я. — У меня не жизнь, а сплошные танцы, смех и пение. Потом цветное широкоформатное убийство. Как тут не быть счастливым?
— Безнадежные заболевания требуют соответствующих лекарств, — сказал Доулиш.
— Кто это сказал?
— Гай Фокиз, если не ошибаюсь, — ответил Доулиш. Он очень любил цитировать.
Я сказал:
— Почему бы нам не сбежать в Цюрих и не потребовать четверть миллиона фунтов? У нас есть доказательства, что деньги принадлежат нам. — Я постучал по конверту с документами Брума.
— Ради нашего отдела? — спросил Доулиш, возвращаясь к столу.
— Ради нас.
— Тогда придется жить среди всех этих швейцарцев, — сказал Доулиш. — Они мне ни за что не разрешат выращивать сорняки. — Он выдвинул ящик, бросил в него документы, запер его и вернулся к камину.
— Может, поднатужимся и поймаем негодяя Мора? — предложил я.
— Вы зеленый мальчишка, — сказал Доулиш. — Если мы сообщим Бонну, что он военный преступник, то они либо вообще не станут требовать его выдачи, либо предоставят хорошую работу в одном из правительственных учреждений. Вы сами знаете, как это бывает.
— Вы правы, — сказал я, и мы молча уставились в огонь. Время от времени Доулиш удивленно восклицал, до чего же это поразительно, что Валкана вообще никогда не существовало, и доливал мне бренди.
— Я дам знать Стоку о Море, — сказал я.
— Хорошо, — сказал Доулиш, — и мы посмотрим, что из этого получится.
— Посмотрим, — согласился я.
— Так, значит, Валкана вообще не существовало?
— Отчего же? Валкан существовал, — ответил я. — Он был охранником концлагеря до тех пор, пока богатый заключенный (убивавший людей по заданию коммунистических партий) не организовал его убийство. Это был Брум. С врачом-эсэсовцем Мором...
— С тем, кто сейчас в Испании. Нашим Мором.
Я кивнул.
— ... они заключили сделку. Эсэсовский офицер инсценировал убийство Валкана таким образом, чтобы ни у кого из заключенных не возникало сомнения в том, что убит Брум, а сам Брум тем временем оделся в форму немецкого солдата и убежал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81