Дверь за ней беззвучно затворилась. Я глазел на гонявшихся за нимфами сатиров, пока дверь снова не отворилась, и в комнату вошла Вили. На ней было свободно ниспадавшее платье из натурального шелка цвета глубокой морской лазури. Вили приветствовала меня радушной улыбкой и обняла, крепко прижав к бюсту.— Ну вот, — проговорила она по-испански. — Вы возвратились еще быстрее, чем я смела на это надеяться. Но если вас привела сюда тяга к Марии, то я полагаю, вы поняли, что некоторые из моих девушек, и Мария в их числе, работают только по вечерам.— Я пришел к Ампаро, — ответил я. Вили была явно удивлена.— Неужели? — спросила она. — Es verdad?— Да, это так.— Но сегодня днем...— Ампаро, — с улыбкой подтвердил я. — Я опоздал и не хочу заставлять ее ждать.Да-да, конечно. Вверх по лестнице и налево, вторая дверь. Но сегодня днем вы...— Сегодня днем вы поведали мне о том, как сильно вы ненавидите... Ампаро.Мы обменялись улыбками. Все было понятно без слов.Я поднимался по покрытой толстым ковром лестнице с резными перилами. В воздухе витал тонкий аромат духов. Уже на лестнице царил полумрак, а в коридоре, куда я поднялся, было совсем темно. Я повернул налево. Двери в глубоких проемах были едва различимы. Мимо меня с шорохом пронеслась горничная в до хруста накрахмаленном переднике. В слабом свете, проникавшем через окно, расположенное в конце коридора, постельное белье, переброшенное через ее руку, казалось синим. Одна из дверей открылась, послышался тихий смех, и дверь опять закрылась.Я немного постоял за дверью комнаты, где должна была находиться Зиглинда Штрейхер. Она видела меня дважды: первый раз в моторной лодке Вильгельма Руста в свете ручного фонаря ее брата и еще раз — на вечеринке в Корпорации. Насколько я знал. Отто Руста она могла видеть только в Корпорации. Мы оба были высокими блондинами, и между его стрижкой "под польку" и моим "ежиком" не было такой уж большой разницы. Проблемой был мой немецкий язык, и здесь мне надо было сыграть, что называется "с листа". Она ждала Отто с нетерпением, и это обещало стать для меня хорошим подспорьем.Постучав, я нажал на дверную ручку и вошел.— Ампаро? — тихо окликнул я.Освещение, вернее, его недостаток тоже могло сыграть мне на руку. На маленьком дубовом столике возле кровати горела одна-единственная лампа, освещавшая желтым светом лишь небольшое пространство вокруг, почти вес помещение оставалось в густой тени. Комната была невелика, и ее обстановка соответствовала характеру заведения. Большую часть места занимала огромная кровать со спинкой в виде трех массивных балясин. Остальная мебель состояла из ночного столика, низкого и длинного комода с затемненным зеркалом и обитого материей кресла. Зиглинда неподвижно стояла у изголовья кровати. Лицо ее было в тени, но я чувствовал, что она смотрит на меня. На фоне света настольной лампы вырисовывался лишь ее силуэт. Сквозь прозрачную материю блузки просвечивали формы и плавные изгибы тела, напоминавшие линии античных скульптур из Лувра. Зиглинда была красавицей, но по размеру чуть ли не на треть превосходила тех красоток, которых мы привыкли видеть.— Очень хорошо, Руст, — произнесла она по-немецки своим глубоким контральто. — Закройте дверь.Я осторожно затворил за собой дверь, прошел в комнату и сел на край кровати. Зиглинда не шелохнулась.— Сожалею, что нам приходится встречаться в подобном месте, — проговорила она.Лихорадочно подбирая немецкие слова, я соображал, что она скажет о моем акценте. Я ответил:— Ампаро трудно сравниться с вами по красоте.Наступила тишина, и Зиглинда рассмеялась.— Неужели? Вы так считаете? Однако, Herr Руст, мне это абсолютно безразлично. Тем не менее, благодарю за комплимент и прошу не обижаться.Она сделала три шага вперед и теперь стояла прямо передо мной.— А откуда у вас такой акцент? — вдруг спросила Зиглинда.Она была так близко от меня, что, вытянув руку, я мог бы ее коснуться.— Разве вы не знали? — отреагировал я. — Я рос и учился за границей.— Где же? — резко перебила женщина. Дурой она явно не была. Она, конечно, могла и не уловить, с каким акцентом, английским или американским, я говорил по-немецки, но то, что это был один из них, поняла.— В американской школе при университете Буэнос-Айреса, — соврал я, не имея ни малейшего представления, существует ли вообще в природе университет Буэнос-Айреса, и есть ли при нем американская школа.— В нашем досье этого нет.— Держу пари, что в нем нет ничего и о родимом пятне у меня на пояснице, ну и что из этого?— Вы пытаетесь быть занятным?Я нахмурился. Зиглинда стояла так близко, что я ощущал мускусный аромат ее духов и даже в полумраке различал округлости тела, вырисовывавшихся под легкой летней юбкой. Она стояла, уперев большие, pi вместе с тем красивые, руки в бедра. Все в ней было крупным, но удивительно пропорциональным.— Занятным? — повторил я, перебирая в памяти немецкую лексику, которую вызубрил за три года учебы в колледже лет десять тому назад и лишь слегка освежил во время перелета на самолете "Люфтганзы" и за несколько дней пребывания в Бонне. — Я вовсе не старался быть занятным. Просто в вашем досье собраны не все факты из моей жизни.— Дайте-ка я на нее взгляну.— На что?— На родинку.Поначалу мне показалось, что у нес есть чувство юмора, и она его как раз сейчас проявляет Потом, увидев, что Зиглинда ждет, я понял, что чувство юмора у нее отсутствует напрочь. Она была прекрасной, преданной идее и безжалостной. В общем, восточногерманский вариант Ниночки.— Это я так, для примера сказал, — пояснил я.— Так у вас нет родинки?— Нет. Извините.— Тогда у вас, может быть, есть удостоверение личности?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63