Заседание началось с молитвы, которая сильно смахивала на пункты контракта. «Отче наш, признавая, что единственно разумным… как существа, сотворенные наделенными способностью к рациональному мышлению… отсюда вывод о том, что… как следует из рассмотренной части Твоего Закона…» И так далее, и тому подобное. Завершилась молитва следующей фразой: «Ибо нет сомнений в том, что ни один человек в обозримом мире не может быть, не был и никогда не будет более великим, нежели Ты».
Затем началось обсуждение всяких злободневных вопросов. Было утверждено множество изменений в ценах (очевидно, здешний рынок не имел ничего общего с понятием «рыночных механизмов»), было зачитано неимоверное количество отчетов, авторы которых, по-моему, всеми силами стремились доказать, что аморальность сведена к максимально возможно низкому уровню.
Наконец дошли до Нового Дела — то бишь до нас. Советникам явно не нравилось то, что Аймерик настаивает на том, чтобы к нему обращались, употребляя его аквитанское имя, но все время, пока он вычерчивал на экране всякие графики, его вежливо слушали. Я сидел в таком положении, при котором стул медленно пожирал мой копчик и ягодицы, но терпел это истязание.
Затем последовали трехчасовые дебаты. Я в них ничегошеньки не понял и тем более не понял, зачем нужно было три часа кряду спорить о том, что явно ни у кого не вызывало интереса. После продолжительных споров, суть которых, я так думаю, сводилась к тому, что важнее: принцип или выгода, советники решили, что, пожалуй, на сегодняшний день их рынки сами не справятся с последствиями нововведения, и Аймерика, Биерис и меня назначили консультантами пастора, ведавшего функционированием рынка. Я сразу понял, что раз пастором, ведавшим функционированием рынка, является тусклого вида особа по имени Кларити Питерборо, должность эта наверняка формальная. Нам было сказано, что наша работа будет состоять в том, чтобы помогать Кларити Питерборо в выдвижении предложений о том, как справляться с ожидаемыми изменениями.
Когда заседание закончилось, председатель Совета Каррузерс сказал, что желает побеседовать с нами и пасторшей, и мы перебрались поближе к нему. Никто из советников не обратился к нам, прежде чем уйти, но и друг с другом они тоже не разговаривали — все встали и ушли после заключительной молитвы.
Когда за советниками закрылась дверь, Аймерик обратился к отцу:
— Приятно видеть вас в добром здравии, сэр. Надеюсь, эта работа принесет нам совместную выгоду.
Каррузерс-старший резко кивнул.
— Я ценю твою любезность. У нас очень много дел. Ты доволен своей новой жизнью?
— Яп, очень.
Голос Аймерика, напрочь лишенный выразительности, звучал так, словно этот тон он отрабатывал не один год.
Каррузерс даже не удостоил сына взглядом. Он сказал тихо, еле слышно:
— Следовательно, твое желание эмигрировать наверняка было основано на высокорациональной оценке скрытых факторов ситуации. Позволь тебя поздравить.
— Я вам весьма признателен.
У меня было такое впечатление, что двое людей говорят о любви с помощью семафора.
Отец и сын обменялись низкими официальными поклонами. Аймерик едва заметно усмехнулся — а может быть, мне показалось, и это была всего-навсего гримаса, вызванная напряжением.
Затем, словно ничего особенного не произошло, не подумав обнять или хотя бы пожать руку сыну, которого он не видел четверть века, старик председатель заговорил о деле.
— Прошу всех садиться. Теперь, когда это глупое собрание закончилось, мы можем отказаться от официоза. Аймерик — я правильно произнес? Ударение на первом слоге? Отлично. Думаю, с ее высокопреподобием Кларити Питерборо ты был знаком до отъезда.
Мы все склонили головы — похоже, это была местная традиция. «Высокопреподобие» звучало как настоящий титул. На самом деле в составе Совета Рационализаторов половину составляли женщины. Я поначалу подумал, что советники захватили с собой жен, но потом заметил, что все женщины голосовали. Я все еще был ощутимо потрясен тем, что здесь женщины выполняли работу, до которой аквитанки ни за что на свете не опустились бы, но мне явно следовало привыкать к местным традициям, посему я постарался смотреть на Кларити со спокойным равнодушием.
Кларити Питерборо была стройной, невысокого роста, на вид ей было около сорока. Она непрерывно моргала, словно плохо переносила свет. Как большинство истинно верующих каледонок, она была очень коротко подстрижена, но после последней стрижки волосы у нее явно отросли — еще чуть-чуть, и можно было бы причесываться. Ее рубаха и комбинезон морщили так, словно были скроены не по размеру, а может быть, она их носила дольше, чем следовало.
Она посмотрела на всех нас так, словно хотела хорошо запомнить наши лица и имена. Во взгляде ее было что-то такое, отчего мне показалось, что так бы смотрел на роскошные экземпляры, только что пополнившие его коллекцию, собиратель бабочек.
— О, — сказала Кларити, — вы такие разноцветные. Людям будет приятно на вас смотреть.
Мы все покраснели. Биерис поблагодарила Кларити.
Мне показалось, что председатель удивленно вздернул бровь, но я пока его слишком мало знал для того, чтобы судить наверняка. Неужели каледонцы все время тратили на то, чтобы разгадывать чувства друг друга?
— Позвольте мне удостовериться в том, что я правильно произношу ваши имена, — проговорил Каррузерс-старший. — Биерис и Жро?
У него получилось почти правильно.
— Жиро, — поправил я. — Короткое «и» между «ж» и «р».
Он кивнул.
— Жиро, — произнес он, на этот раз безукоризненно правильно. — Надеюсь, вы простите мне мой акцент.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118