Но ведь нам удалось-таки убедить их в том, что людям свойственно получать удовольствие не только от всего вышеперечисленного — значит, с ними все-таки можно иметь дело в дальнейшем.
Маргарет задумчиво почесала стриженую макушку.
— Пол, я думаю, что ты среди нас — главный революционер. А тебе не кажется, что решать, какие удовольствия рациональны, а какие нет, попахивает аболиционизмом?
— Это точно, — заметил подошедший к нам Каррузерс-старший.
Торвальд заметно вздрогнул. Мне показалось, что он устыдился того, что недавно сказал насчет возможности разбогатеть.
Наступила короткая неприятная пауза, после чего Каррузерс добавил:
— Но я не думаю, что это так уж плохо. Жиро, ты с этим, видимо, не знаком, поскольку ты только начал изучать рациональный язык, но на самом деле в нашем математическом богословии существует около сотни запрещенных теорем, благодаря которым можно доказать, что одна аксиома противоречит другой. Эти противоречия считаются необходимыми, они якобы заложены в мышлении Бога.
На самом деле вплоть до последнего времени именно из-за запрещенных теорем проповедники порой покидали свои приходы. И почти все самые важные из этих теорем — если мне не изменяет память… восьмая, двенадцатая, тринадцатая, тридцатая и сорок вторая — как раз и касаются вопроса о рациональном достижении иррациональных удовольствий.
— И под «самыми важными» вы имеете в виду…
— Такие теоремы, которые могут привести к соблазну и ереси. И на эти вопросы Церковь никогда не могла дать достойного ответа. — Он улыбнулся всем нам. — О, чего только не скажешь в дружеской беседе!
Торвальд покраснел, но мне показалось, что Каррузерс этого не заметил.
Старик пастор продолжал:
— Так вот… Если бы я держал пари, то я бы рискнул утверждать, что если главный консультативный комитет проявит послабления относительно иррациональных удовольствий, то при этом произойдет только смещение противоречий, но вся система опрокинута не будет. — Его глаза сверкнули. — И это славно, потому что мне в моем возрасте было бы нестерпимо трудно осваивать принципиально новую богословскую систему.
Тепло улыбнувшись, он покинул нас и подошел к Шэну, который в это время увлеченно слушал какую-то историю, которую ему рассказывал Прескотт Дилидженс. Надо признаться, с каждым днем меня все сильнее удивлял отец Аймерика — ведь я привык судить о нем по рассказам своего друга и по тому впечатлению, которое он на меня произвел в первые дни моего пребывания в Каледонии.
— Мир становится необъяснимым, — вздохнул Аймерик. — Ну, так ты готов тронуться в путь, Пол, я так понял?
— Угу. Во-первых, это я заварил всю эту кашу. Все многоместные «коты» оформлены на мое имя. Должен же я позаботиться о том, чтобы собственность, отданная под мою ответственность, не пострадала. Кроме того, как я уже сказал, мне безумно хочется посмотреть, что там, по другую сторону гор. Думаю, вы с Жиро должны меня понять.
Аймерик пропустил насмешку мимо ушей и спросил серьезно:
— А ты не волнуешься о том, что может случиться, пока тебя здесь не будет?
Пол пожал плечами.
— Я занят бизнесом. Свобода меня интересует с точки зрения получения денег за счет нее. В политику я влезаю только тогда, когда меня к этому вынуждают.
Это прозвучало почти смешно — ну просто пародия на высказывания тех твердолобых каледонских капиталистов, с которыми мне довелось общаться на приемах и во время бесед, предназначенных для сбора данных для Аймерика. Однако ничего смешного на самом деле не было, поскольку Пол не просто верил в то, что говорил: он считал это такой же частью себя, как цвет глаз и собственный рост. Передо мной был парень, которому еще не исполнилось и двадцати, но при этом он точно знал, кто он такой и что собой представляет, и чего хочет от жизни. И я подумал о том, что мне редко попадались в жизни люди, ставшие взрослыми в ту пору, когда им еще не исполнилось двадцати. Уж я-то точно был не из таких.
Да, мы все казались такими, какими были, но Пол не просто «казался» — он был собой.
Я позавидовал ему, и это было непростительно, поэтому я мысленно выругал себя и вернулся к разговору. Полу, похоже, стало неловко из-за того, что он расписался в собственной узости мышления, и он стал оправдываться. Все его благосклонно выслушали, а потом Аймерик обратился к Торвальду:
— Ну а ты как? Поедешь?
Торвальд без раздумий ответил:
— Мне придется остаться.
Я не совсем понимал, к чему клонит Аймерик, но к чему-то он клонил — это точно. Он посмотрел на Маргарет. Она сказала:
— Мне хочется поехать. Только надо подумать, могу я себе это позволить или нет.
После довольно продолжительной паузы Аймерик осведомился:
— Жиро?
— Companhon, — отозвался я, — я понятия не имею о том, почему ты затеял этот опрос, но ведь ты меня достаточно хорошо знаешь для того, чтобы понять: если время и рабочие обязанности позволят, я бы с радостью воспользовался такой возможностью. Одна мысль о поездке по девственной местности на такое расстояние, где дикая природа развивалась сама по себе, без постороннего вмешательства… Короче, если я не поеду, я буду очень горевать об этом. Но кроме того, я отдаю себе отчет в том, что я здесь — не турист и что у меня есть обязанности как перед всеми вами, так и перед Гуманитарным Советом, и потому над ответом мне надо подумать. А теперь, Аймерик, будь так добр, растолкуй всем нам, почему это для тебя так важно? Может быть, ты планируешь обзавестись, так сказать, горящей путевочкой за полцены в последнюю минуту?
Аймерик улыбнулся в ответ на мою шутку, но когда заговорил, лицо его было совершенно серьезным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118