Но теперь я воспринимал все по-другому.
– Я думаю, у тебя достаточно бойцовских качеств, Гарри. Но иногда получается так, что ты сам себя забиваешь. Ты не можешь быть таким же человеком, как твой отец, ведь ты живешь в другом мире. И практически в другом веке. Ты должен выдерживать другие битвы и не ждать, что кто-то приколет тебе на грудь медаль. В одиночку растить ребенка – ты думаешь, твой отец смог бы с этим справиться? Я люблю его больше жизни, но скажу: это было бы свыше его сил. Ты можешь быть сильным иначе. Ты тоже крутой парень, но по-другому.
Я положил медаль обратно в коробку, и в это время зазвонил телефон.
Мама бросила встревоженный взгляд на часы, потом снова на меня, и ее глаза наполнились слезами. Было четыре утра, в это время мог звонить только дядя Джек из больницы.
Мы оба сразу же все поняли.
Мы крепко обняли друг друга, слушая, как продолжает звонить телефон.
– А нас не было рядом с ним, – сказала мама, как будет говорить много-много раз в последующие дни, недели и годы. – Нас не было рядом с ним!
«Вот такой счастливый финал, – с горечью рассуждал я. – Ты проводишь с кем-то целую жизнь, а потом, если он уходит раньше, ты чувствуешь себя так, как будто от тебя отрезали половину».
Мое поколение – поколение трахающихся на стороне, портящих все подряд и мающихся дурью – не будет знать, что означает эта ампутация. Конечно, при условии, что у нас не будет своего собственного счастливого финала.
Я снял трубку, и дядя Джек сказал мне, что отец умер.
* * *
Утром я пошел к Пэту на второй этаж, как только услышал, что он топает по полу к коробке с игрушками, которую мои родители хранили в комнате, где он всегда спал, когда оставался у них. Когда-то эта комната была моей.
Он поднял на меня все еще припухшие со сна глаза, в каждой руке – по пластмассовой фигурке из «Звездных войн». Я взял его на руки, поцеловал его милое лицо и сел на кровать, держа его на коленях.
– Пэт, ночью дедушка умер.
Его голубые глаза моргнули.
– Дедушка долго болел, а теперь он больше не будет страдать, – продолжал я. – Теперь ему спокойно. Этому можно радоваться, правда? Теперь у него ничего не болит. У него никогда уже ничего не будет болеть.
– А где он сейчас?
Это меня сразило.
– Ну, его тело сейчас в больнице. Потом его похоронят.
Я понял, что ничего не смыслю в бюрократии смерти. Когда его тело заберут из больницы? Где его будут держать до похорон? И кто именно все это будет делать?
– Сейчас нам грустно, – сказал я. – Но мы будем благодарны дедушке за его жизнь. Мы поймем, что нам повезло: мне повезло, что он был моим отцом, а тебе – что он был твоим дедушкой. Нам обоим очень повезло. Но сегодня мы еще не можем чувствовать свое везение. Еще слишком мало времени прошло.
Пэт кивнул очень по-деловому.
– Он все еще в больнице?
– Его тело в больнице. Но душа улетела.
– Что такое душа?
– Это та искра жизни, благодаря которой твой дедушка был тем, кем он был.
– Куда она улетела?
Я глубоко вдохнул.
– Некоторые люди верят, что душа улетает в рай и живет вечно. Другие думают, что она просто исчезает, и ты засыпаешь навсегда.
– А ты во что веришь?
– Я думаю, что душа продолжает жить, – уверенно сказал я. – В раю или еще где-нибудь, в каком-то месте, о котором я ничего не знаю. Но она не умирает просто так. Она продолжает жить дальше. Даже если только в сердцах людей, которых она любит.
– Я тоже так думаю, – сказал мой сын.
* * *
Исполосованная крыша «Эм-Джи-Эф» хлопала, как рваный парус в сильный шторм. Я ехал по центральным улицам городка своего детства и не узнавал местность.
Магазинчики и маленькие кафе, которые я помнил, превратились в агентства по недвижимости и филиалы супермаркетов. Нет ничего удивительного в том, что мы, англичане, принялись так отчаянно размахивать флагом святого Георга, стараясь напомнить самим себе, что наши корни так же глубоки и прочны, как корни ирландцев и шотландцев… Это был мой родной город. Но с такой же вероятностью мог быть и любой другой.
Я не узнавал ничего, пока не увидел дядю Джека в укромном уголке в «Красном Льве» – эта пивная, похоже, была заповедной частью центральной улицы и находилась под защитой какого-то неофициального приказа. Он сидел в табачном дыму под дубовыми балками и медной упряжью и пил минеральную воду.
– Прими мои соболезнования, Гарри.
– Спасибо, дядя Джек.
– Хочешь выпить? Или сразу приступим к делу?
– Давай сразу к делу.
Дядя Джек сидел рядом со мной, и мы разбирались с бюрократией смерти. Я был все еще в оцепенении из-за недосыпа и потрясения от того, что отца больше нет в этом мире. Но от присутствия дяди Джека, морщинистого, курившего одну сигарету за другой, мне становилось значительно легче.
Мы поехали в больницу на «Эм-Джи-Эф», и я забрал из приемной жалкую сумочку с отцовскими вещами.
Его бумажник с фотографией внука, его очки, его вставные челюсти.
Вот и все, что от него осталось. Мне это передали без соболезнований. С чего бы им расстраиваться из-за него? Или из-за меня. Они не знали моего отца. Мы пошли дальше по цепочке.
Из каких-то туманных административных соображений смерть нужно было регистрировать в маленьком городке, где я раньше никогда не бывал. Хотя филиалы супермаркетов и агентства по недвижимости делали его угнетающе знакомым.
В очереди, в этой великой процессии жизни и смерти, мы стояли за молодой парой, регистрировавшей своего ребенка, и перед пожилой женщиной, регистрировавшей смерть мужа. И я удивился, зачем Найджел Бэтти жалуется на то, что мужчины умирают раньше своих жен. Насколько легче умереть первым, чтобы не пришлось заниматься похоронами – насколько легче тому, кто не приговорен продолжать жизнь в одиночестве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95