— Эдвин, — увидев его, произнесла она. — Хорошо, что зашел. Я хотела попрощаться.
Но он пришел не прощаться, а сгрести ее в объятия и увезти с собой. Словно Конан из Каморки.
— Нет, — ответил Эдвин. — Никаких прощаний. — И, набрав в легкие побольше воздуха, он прыгнул со скалы: — Мэй, давай вместе уедем отсюда. Я хочу быть с тобой. У меня ничего нет — ни работы, ни денег. Будущее мрачно, палец в гипсе, и я два дня не мылся. Меня преследует мафия, меня бросила Дженни и забрала все мои вещи. Я не знаю, что будет завтра, — но я хочу быть с тобой. Только с тобой. Мэй, давай вместе уедем!
Она повернулась и посмотрела на Эдвина — так, словно видела его впервые.
— Слишком поздно, — мягко сказала она.
— Понимаю, — кивнул Эдвин. И после долгой паузы произнес: — Ты уверена?
— Да, Эдвин. Слишком поздно.
Он печально повернулся, совсем не в стиле Богарта. Прощание получилось скомканным и неловким.
— До свиданья, Эдвин.
— Погоди-ка!.. — Он резко обернулся. — Погоди секунду!
— Что?
— Губы! — крикнул он. — Где, черт возьми, твои губы?
— А что такое?
— Твои сочные красные восковые губы! Где они? И… глаза! Где печаль? Мечтательность? А тушь? Тени? И где, черт возьми, твои губы? — И тише, с нарастающим ужасом: — Ты кто такая, и что ты сделала с Мэй?
— Эдвин. — Ее голос был спокоен и тих, взгляд странно безмятежен. — Косметика — маска, я уже из нее выросла. Наконец-то я позволила себе быть собой.
Эдвин изумленно отступил, тыкая пальцем в воздух, скривившись, как персонаж из «Вторжения похитителей тел»:
— Ты… ты читала эту книжку?
— Наконец-то я счастлива, Эдвин. Я научилась жить в согласии с собой. Словно вся моя жизнь шла кувырком, а теперь я обрела равновесие. Я нашла блаженство.
— Нет… — Это слово он произнес так, словно давал клятву Небесам. — Я не позволю этому случиться. Только не ты.
— Живи, люби, учись, — сказала она.
— Ни за что!
Он схватил ее за плечи, вытолкнул из кабинета и потащил к лифту.
— Куда мы? — Голос ее оставался спокоен и безмятежен, словно ее и не пытались похитить.
— Мэй, ты просто обязана дать мне последнюю возможность.
Лифт доставил их на первый этаж, и Эдвин поволок Мэй через вестибюль на улицу, а на тротуаре неистово замахал, подзывая такси.
— Нам не о чем говорить, Эдвин. Твои слова на меня не подействуют, потому что я теперь перешла в пространство без слов.
Но он все равно впихнул ее в такси, велел шоферу выехать за город — «только быстро», — и они развернулись, спустились к порту, затем въехали вверх на эстакаду Каллахан. Ехали долго, в полной тишине и с тягостным ощущением развязки.
— Эдвин, — мягко сказала Мэй. — Смотри, море. В нем отражается небо, потому оно такое ярко-голубое.
— И все время выбрасывает на берег презервативы и использованные шприцы, — ответил Эдвин.
— И чертово колесо. Видишь чертово колесо? В парке на Кэндл-Айленд? Видишь его силуэт, вон там? Как красиво!
— Мэй, оно ржавое и старое. А Кэндл-Айленд — безвкусное и выпендрежное местечко, там полно дешевых побрякушек и мелких жуликов. Мир не светится волшебством. Мир светится печалью.
Она смотрела в окно, на проплывавший мимо парк развлечений.
— Я приходила сюда в детстве с папой. Он покупал мне розовую и нежную сахарную вату. Она тут же таяла во рту. — И, обернувшись к Эдвину, произнесла: — Мне так не хватает папы. Интересно, где он сейчас? Я вспоминаю ту сахарную вату, она таяла в руках.
Они проезжали мимо ворот парка, и тут перед Мэй предстала ужасная картина. Настолько ужасная, что она не поверила своим глазам. Замок и цепь на воротах. И табличка «Закрыто». Мэй едва не утратила свое блаженство.
— Когда? — спросила она.
— На прошлой неделе, — ответил Эдвин. — Без всякого предупреждения. Оказывается, счастливым не нужны грошовые восторги или безвкусные развлечения. Их нельзя одурманить фейерверками или каруселями. Им незачем играть со смертью или стрелять в тире за игрушку, набитую опилками.
Мэй молчала. Она просто закрыла глаза, зажмурилась так крепко, что выступили слезы; она думала о сладкой вате, о неуловимом вкусе воздушного сахара, тающего во рту, тающего в памяти.
— Я так счастлива, — сказала она. — Так счастлива. Очень счастлива.
Эдвин попросил водителя остановиться у первого попавшегося мотеля — искать заведение, однако, пришлось довольно долго. Большинство тех, что поплоше, захирело — окна и двери заколочены, стоянки заросли сорняками. Но мотель «Синяя птица» еще работал: длинная вереница дверей вдоль гравиевой дорожки и линялая вывеска «ЦВЕТНОЕ ТВ», а под ней другая — «КОНДИЦИОНЕР ВОЗДУХА», синими буквами, с которых свисают сосульки. Четверть века назад эта вывеска была ярким маяком современности, сейчас же стала древностью наподобие пещерных рисунков палеолита. «Цветное ТВ»? Оно разве когда-то было другим?
Когда, хрустя гравием, такси остановилось перед главным входом, возникла некоторая неловкость.
— С вас семьдесят один пятьдесят. С чаевыми восемьдесят, — сказал смуглый коренастый таксист. Он явно не читал раздел книги Тупака Суаре о духовной нищете людей, требующих деньги у других.
Эдвин откашлялся.
— Вас случаем не устроит «Дайнерс Кард»? Нет? — И он неловко, чуть менее по-конановски, взглянул на Мэй. Несмотря на обретенное блаженство, та рассмеялась абсурдности ситуации:
— Давай-ка внесем ясность. Ты хочешь, чтобы я заплатила за собственное похищение?
— Да нет, я просто слегка на мели.
Мэй достала деньги и протянула водителю.
— Живите, любите, учитесь, — ласково произнесла она.
— Как скажете, дамочка. (Из-за счастья™ таксист уже лишился супруги и четырех членов семьи, и дармовые слоганы восторга у него не вызывали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86