-- А зачем?
-- С досады, наверно, -- почесал мужичок за ухом. -- А может, от одиночества. Он же по вечерам все один да один.
-- Неужели в рестораны не ходит? -- удивился Мезенцев.
-- Не-а. Жена говорила, боится он чего-то. Днем без охранников носа не кажет. Ночью за бронированной дверью спрячется и воет. А в ресторан? Да-а... Мне б его гроши, я б гульнул! А он... Может, боится, что отравят...
Мезенцев задумчиво кивнул. Он все еще не верил в то, что Пеклушин воет, и пытался вспомнить, на что похож вой. На стон? На рев? На плач? Точно -- на плач! Пеклушин не выл. Он плакал. Нет, он не просто плакал. Он рыдал! Ему было страшно. Безумно страшно. Нестерпимо страшно, но он все равно продолжал делать то, от чего ему было так страшно. Но от чего? Неужели он так боялся тех двух девчонок?
22
Рабочий стол, кресла, диван, телевизор, компьютеры, книжный шкаф с пудовыми томами энциклопедии и даже оба подоконника на время как бы исчезли из кабинета Пеклушина в его офисе, хотя никуда они не исчезали. Просто они так густо были укрыты слоем цветных фотографий, что, казалось, в комнате ничего нет, кроме стен и фотографий.
С каждого снимка на Пеклушина смотрели девушки. Где кокетливо, где озорно, где со стыдом, где с вызовом. На некоторых девушках сохранились намеки на одежду вроде прозрачных газовых платков или узеньких шарфиков, но по большей части не существовало и этого, и вся комната напоминала женское отделение бани, куда одновременно с грохотом ворвались три с лишним десятка обнаженных красавиц. Некоторые из этих снимков были уж совершенно вульгарными и по-животному вызывающими, но именно они больше всего нравились Пеклушину, потому что лучше любых других демонстрировали "товар".
-- Уехали, Константин Олегович, -- обозначил себя вошедший в кабинет телохранитель.
Пеклушин обернулся, посмотрел на знакомую коричневую кожаную куртку и спросил эту куртку:
-- Доволен?
-- Еше как! Кто б ему в каком "Андрее" столько "зеленых" отвалил!
Пеклушин вспомнил хлипкую матерчатую куртчонку фотографа, его старые морщинистые ботинки, брюки, забывшие прикосновение утюга, и подумал, что, наверно, переплатил. Но вернуть деньги назад было уже невозможно. Джип мчался по городу к вокзалу, к московскому поезду. А потом Пеклушин подумал, что он все-таки купил у фотографа по три экземпляра каждого снимка, и если из одного из них сделать рекламный буклет, то два остальных можно "толкнуть" в западные журналы под своей фамилией. Тем более что на некоторых голеньких дурех он предусмотрительно напяливал армейскую фуражку со звездой, а на Западе от такого антуража все редакторы почему-то впадали в кайф.
Иногда сквозь эти сладкие, приятные мысли проскальзывала горечь от случившегося утром. Нет, он не жалел о том, что в психозе все-таки выстрелил несколько раз в живот этой наглой девчонке с разными глазами. Горечь была от того, что даже после избавления от Забельской он не освободился от страха. Вот выстрелил, ничего не почувствовав, вот схоронил ее в надежном месте, обезопасив себя, а сердце ныло, ждало новой опасности. Где-то еще шлялась Конышева, и даже Хребтовский не мог ничем помочь. А хотелось, очень хотелось, чтобы исчезли с земли люди, знавшие хоть что-то из его тайн, знавшие такое, за что он мог поплатиться или жизнью, или свободой.
Скрип тормозов вернул его к реальности. Джип, что ли, вернулся? Неужели фотограф что-то забыл? Или посчитал, что мало заплатили?
Пеклушин прошел вдоль строя ног, ягодиц, грудей, напомаженных ртов, выглянул в окно и неприятно ощутил, как вздрогнуло сердце. У входа в "Химчистку"-"Клубничку" стоял автомобиль с овальными фарами. На фоне темно-темно-зеленого колера блеснул кружок с тремя стрелками.
"Новый "мерс". "Е-класс", -- с тошнотворной, давящей на грудь завистью подумал Пеклушин. -- Ну, Слон дает! Наверно, прямо на выставке купил, в Москве... Ничего-ничего, -- обвел хищным взглядом фотографии. -После этой "раскрутки" я себе точно "Порше" куплю. Вот тогда я на его свиную харю посмотрю!"
-- Здорово, Костя! -- шагнул в кабинет Прислонов.
На его костюм лучше было не смотреть. А то расстройства еще больше, чем от "мерса".
-- Добрый день, Витюша! -- по-мальчишески всплеснул руками Пеклушин и расширил лицо улыбкой.
Прислонов посмотрел на эту уже не раз виденную улыбку, которая больше походила на гримасу плачущего, чем на улыбку, вскинул левую руку с остро блеснувшим циферблатом часов "Крикет", но на стрелки даже не взглянул.
-- Мясом торгуешь? -- после вялого рукопожатия Прислонов пошел вдоль фотографий. -- Ну-у, что: ничего, сплошная свежина! Малолетки? -- Пальцем в синих буквах татуировок приподнял он один из снимков, на котором столичный фотограф сумел чуть ли не наизнанку вывернуть девчонку.
-- Подарить? -- угодливо согнулся Пеклушин.
Он был заметно выше Прислонова, и от этого ощущал себя как-то неудобно.
-- Живьем, что ли?
Пеклушин согнулся еще ниже, но все равно остался выше гостя.
-- Можно и живьем.
-- Ну да! Чтоб потом от твоих "сосок" на винт намотать? -- и швырнул снимок на пол.
-- Да ты что, Витюша! -- искренне возмутился Пеклушин. -- Они все чистенькие! Свежак стопроцентный! Знаешь, как т а м нравится?! -- показал он в ту сторону, где заходит солнце. -- Заказов -- море!
Прислонов прошел к дивану, повернулся и швырнул себя на кожаную обивку прямо поверх фотографий. Рукой смахнул снимки с подлокотника, по-блатному цыкнул через щель в передних губах и кивнул на коричневую куртку:
-- Убери своего "пристяжа". Есть маленький базар.
Под ним сухим хворостом похрустывали свеженькие глянцевые снимки, а Пеклушину казалось, что это внутри у него похрустывают нервы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78