Глаза сразу увидели поворот влево. Глаза ждали засады, выстрела из-за угла, а ноги все шли и шли, словно никакая засада им была не страшна.
Мезенцев все-таки дохромал до поворота, свернул в него и с радостью увидел уже знакомое желтое пятно. Оно было чуть дальше, чем до этого момента, но оно все-таки было, и он ринулся за ним, забыв о том, что на голове -- каска с "коногонкой" и он теперь тоже виден.
Они двигались уже по откаточному штреку. Справа тянулись рельсы узкоколейки, приходилось все чаще смотреть под ноги, чтобы не споткнуться о шпалы. Дважды путь преграждали перевернутые вагонетки, и он с тревогой обходил их, ожидая какой-то каверзы от Пеклушина, но каверзы не было. Все меньше становилось по пути металлических стоек и арок. Наверное, их постепенно вытаскивали из брошенного штрека наверх, в другие шахты. Разворованная шахта была всего лишь частью разворованной страны, но страшной ее частью. Тот, кто вынимал отсюда на поверхность стойки, не знал, что под прогибающимся, трескающимся сводом милиционер Мезенцев будет гнаться за убийцей Пеклушиным.
А свод все коржил и потрескивал, и, когда скользкая плитка сланца ударила Мезенцева по каске, и свет метнулся из стороны в сторону, он решил, что это -- очередная пуля. Но сбоку щелкнуло еще раз, и теперь он уже своими глазами увидел, как упала в лужу крупная тарелка породы.
Светлое пятно вновь исчезло. Мезенцев попытался вспомнить, во что же переходит штрек, и снова не смог. Зато из рассказов отца вспомнил, что параллельно откаточному штреку ( а бежали они, судя по рельсам узкоколейки, именно по нему) идет штрек вентиляционный, а связаны они между собой узкими лазами сбоек. Слева, метров за сто до точки, в которой исчез свет пеклушинской "коногонки", Мезенцев увидел низкую, прямо у земли, нору и сразу догадался, что это и есть сбойка.
Он вполз в нее на четвереньках, чуть приподнял голову, но, ударившись каской о свод, понял, что по сбойке можно пробираться лишь по-собачьи. Ему сразу расхотелось это делать. Он медленно двинулся назад и вдруг замер. Господи, как он не мог понять раньше?! Пеклушин обманул его. Сейчас он добежит до вентиляционного штрека, свернет в него и окажется в рудничном дворе быстрее его. Он вырвется из мышеловки и тогда... В этот момент Мезенцев почему-то вспомнил Конышеву. И ему до боли в висках показалось, что если он сегодня упустит Пеклушина, то Конышева обречена.
Руки и ноги сами заработали с собачьей быстротой. Угольная крошка до крови прокалывала ладони, ощутимо пинался от качки по боку пистолет в кармане брезентухи, билась о пещерный свод голова, и только больной ноге было хорошо. Лодыжка отдыхала, пока за нее страдали колени.
Он врезался животом во что-то мягкое, вскинул от земли глаза и тут же вновь бросил себя вперед. Отлетевший Пеклушин волчком прокрутился по лужам, заозирался по сторонам. У Мезенцева гудело в ушах, и он не сразу понял, что только что пробкой вылетел из сбойки в вентиляционный штрек и сбил Пеклушина с ног.
Мокрая от крови ладонь сразу и не попала в карман брезентухи, а когда все же нырнула в его спасительное тепло, к пистолету, Пеклушин уже успел найти свой отлетевший после столкновения "ствол". В его расширившихся близоруких глазах, с которых только чудом не слетели от столкновения очки, смутно отпечатывалось страшное черное пятно, и, хоть до него было ближе, чем до Прислонова тогда, в кабинете, он выстрелил совсем не веря, что попадет.
-- Ты арестован! К стене! -- крикнул под взвизг пули возле уха Мезенцев, и Пеклушин с животным ужасом подумал, что милиционер заколдован.
И он бросился по штреку, забыв даже о том, что в руке пистолет.
Мезенцев распрямился и зло, в запале, послал пулю ему вслед и тоже не попал. Здесь, в подземелье, не только звуки, но и все было другим. И полет пули, наверное, тоже.
Уже секунд через двадцать он вбежал, совсем не жалея онемевшую ногу, вслед за Пеклушиным в огромный черный зал с покатым, укрытым металлическими листами полом и сразу вспомнил: это -- лава. Штрек, точнее, оба штрека упирались в лаву, в то место, где и выгрызали из тощих местных пластов драгоценный уголь. И пласт этот лежал наклонно, и шахта из-за этого называлась "наклонной", и листы, по которым он скользил и падал вслед за Пеклушиным, тоже были настланы наклонно.
-- Дз-зыу! -- высекла рядом уже красную искру пуля, и Мезенцев, пораженный, скорее, цветом искры, чем выстрелом, вдруг понял, что ее свинцовое тело чиркнуло по ржавому металлическому комбайну, навеки брошенному в истощенной лаве.
Он прыгнул за него, как за укрепление, и с удовольствием уловил, что именно по его массивному телу шмякнулась очередная пуля. Выпростав из-за комбайна одну лишь руку, Мезенцев выстрелил наугад и тут же послал в досыл фразу:
-- Пеклушин, не дури! Все ходы перекрыты! Наверху тебя ждет милицейский патруль!
-- Вре-о-о-ошь! -- взвыл долгой, волчьей "о" Пеклушин и вбил в противный, мерзкий, человеческим голосом орущий полумрак три пули.
"Сколько ж у него осталось? -- холодно подумал Мезенцев под горячую, лихорадочную одышку. -- Три? Четыре?.. А вдруг есть еще обойма?"
-- Твое сопротивление работает против тебя! Я требую сдаться, и тогда суд пощадит тебя!
-- Это ты скоро будешь на суде! -- крикнул с надрывом Пеклушин. -- На стр-р-рашном суде, падла ментовская!
"Точно -- обойма", -- оценил его уверенную ярость Мезенцев.
Сверху, отщелкнув от кровли, упал на металлические листы корж сланца. И только после этого, а, может, еще и оттого, что нахлынула после их дурной, никчемной перестрелки тишина в лаву, Мезенцев различил легкие потрескивания. Похоже, что стонали стойки, которых тоже было здесь, в лаве, скорее всего, меньше нормы, и они теперь с натугой отрабатывали за своих украденных собратьев двойную, а то и тройную норму.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78