В тысяча восемьсот пятидесятом году я еще ничего не ведал о дядином учении, меня к тому времени еще не было на свете. Я, один из пааделайдских Ряхков, родился — мать родила меня спустя лишь сорок лет, на третий день мая тысяча восемьсот девяностого года.
Теперь идет год тысяча девятьсот семьдесят второй. И насколько за те восемьдесят лет, что я глядел на свет божий, изменилась по ту и эту стороны земного шара жизнь, и здесь, на острове Рог1ипе-Ье11ег, и там, на Пааде- лайде, сколько она менялась до меня и как она еще изменится, когда мои глаза уже не увидят этих перемен. Вот поэтому, хотя и лет за спиной хватает, хотелось бы пожить еще...
Он умолк на полуслове. Скользнул глазами по ковру, перевел взгляд на стену, где висела фотография того же размера, что и у его тезки, маленького шестилетнего внука Аарона. Затем он встал, постоял чуток и распахнул настежь балконную дверь. Солнце скрылось за высокими Ванкуверскими горами, но явно еще не зашло, потому что свет его только что озарял снежные вершины этого огромного острова. И все же к лежащему внизу проливу стали подкрадываться первые тени сумерек; отгоняя их, на идущем с севера на юг большом пассажирском пароходе зажглись огни. Отсюда, с Рог1ипе-1е11ег, судно из-за удаленности вовсе не казалось гигантским, хотя на самом деле оно было огромным, потому что начиная от поверхности воды у него возвышалось восемь палуб. Но в сравнении со здешними горами все человеком сотворенное выглядело проделками гномов — и плывущие по воде суда, и подобно спичечным коробкам лепившиеся к горам дома. Да и люди — взять хоть бы нас двоих,— даже если смотреть друг на друга вблизи, не были гигантами, особенно я, человек невысокий.
Устав рассказывать и стараясь взбодрить себя дыхательными упражнениями йогов, он приложил указательный палец правой руки ко лбу, а большой палец той же руки к правой ноздре, и стал левой ноздрей втягивать прохладный, свежий, просоленный морской воздух. Постоял мгновение недвижимо. Потом отпустил правую ноздрю и выдохнул весь воздух из легких. Это он проделал несколько раз подряд. Наконец перешел на обычное дыхание
и сноба приоткрыл из-под седых бровей окруженные густой тонкой сеточкой морщин большие голубые глаза.
Над проливом все более сгущались тени гор. Как и на идущем с севера на юг пароходе, огни зажглись и на маленьком, плывущем навстречу ему буксире, который тянул за собой два длинных плашкоута. Один за другим засветились окна домов на Е ог1ипе-1е11ег и других островах. На восточных склонах Ванкувера, что остались в тени снежных вершин, огни тут и там зажглись еще до того, как мы вышли на балкон.
Хоть и шла вторая неделя сентября, здешняя осень была еще далеко впереди. Климат на Еог1ипе-1е11ег по сравнению с расположенным в нескольких страх милях к северу Принс-Рупертом более мягкий, и дождь не льет здесь такими ручьями, как на Принс-Руперте, где после 1905 года нашли прибежище Юхан Раук и многие другие сааремаасцы. Иногда зимой тут выпадает довольно густой снег, но это ненадолго. В сравнении с эстонским сентябрем это если и не само лето, то уж бабье лето явно, хотя и здесь, с уходом солнца за горы и оттуда в раскинувшийся по ту сторону гор океан, холодок давал о себе знать. Мы вернулись в заполненную книгами и фотографиями комнату. Хозяин прикрыл балконную дверь, оставив лишь небольшую щель, и растопил камин. Когда по стене заплясали тени от огня, он сказал: «И завтра день будет» — и стал прослушивать пластинки, которые я привез ему из Эстонии. К нам присоединилась Фебе, а так как она не знала эстонского, то отрывочный разговор во время смены пластинок неизбежно велся на самом распространенном здесь языке — английском.
Ночь все плотнее натягивала свой темный ковер на пролив, на горы, на тысячи островов в море, на людей — на тех, чьи корни, чьи прародители всего лишь два поколения назад были рабами.
НА НАШЕЙ УЛИЦЕ ПРИМОРСКОЙ...
Говорят, что бройлерный цыпленок сам пробивает изнутри скорлупу, сам выбирается наружу и поэтому позднее в своей короткой жизни вынужден сам же и отвечать за свои деяния. Кто велел ему пробивать изнутри скорлупу — пусть не сваливает свою вину на курицу или тем более на петуха!— теперь пускай копошится и ест всего четыре месяца, после чего ему самое время насытить
своим мягким вкусным мясом желудок знаменитого мудреца, который по своей доброй воле и в защиту этой доброй воли пишет толстые книги и ведет войну на перьях и словами с мудрецом другой, детерминистской школы.
Мне, восьмидесятидвухлетнему старику, неловко ставить себя на одну доску с невинным цыпленком, но, так же как цыпленок, который сам пробивает изнутри скорлупу, я тоже говорю, что я родился, а не меня родили. (И на любом языке так.) Я родился! На любом языке — и одно поколение за другим! Что там еще говорить детерминистам, если уже языковая традиция явно против них! Каждый сам на этот свет родился, и каждый сам был кузнецом своего счастья или несчастья...
Вот я, Аарон Тимофеевич Кивиряхк, родился по старому счислению третьего мая тысяча восемьсот девяностого года на островке Пааделайд Эзельского уезда Лифляндской губернии Российской империи. Тут, в Канаде, новый календарь омолодил меня на двенадцать дней. И то дело, особо в старости. Я родился... Моя мама Рахель говорила, когда мы все еще рядком и ладком жили вместе, что, мол, ты, сынок, родился как раз в ту весну, когда отцу выпала большая рыбацкая удача, так что даже камни вывозить не поехал. Она не сказала: я родила тебя в ту весну — даже она переложила мое рождение на мою голову—а ведь матери это дело знают ближе всех.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65