..
— С кем ты говорил?— спросил отец.
— Да не пускают на берег, с кем ты поговоришь?
— Может, языка не понимаешь?
— Этот шведский и раньше толком не понимали. С немецким удавалось, бывало, и точила, и железо привозить, но попробуй теперь: не успеешь челнок спустить, как шведы тут же с берега: «НаШ НаШ Хигиск!»
— Кто-нибудь сошел на берег?
— С каждой лодки пробовали. Одно и то же — хигйск!
— Давно ли ты здесь был? Никакого «цурюка» не слышал. Шведы-то знают, что в России карательные отряды бесчинствуют, что люди бегут от казаков...
— Одни знают, другие верят. Но те, у кого здесь в руках власть, верят газетам.
— Одна газета напишет так, другая иначе. Неужто они правды не знают? Ведь у шведов свой король!
— Русский царь колошматил шведского короля!
— Могилы шведского Карла и русского Петра давно травой поросли. Чего там о старых делах! Вы решили, что сейчас делать?
— Вас ждали. В вашей лодке разумности больше всего. Старый Элиас более других повидал свет, чужим языкам обучен. Если нам здесь не дадут сойти на берег, есть же какая-нибудь страна, которая разрешит ступить на ее землю.
Так ли действительно говорили отец с Яагупом или кто-то еще вставил слово — разве сейчас, по прошествии стольких лет, вспомнишь?— но знаю, что суда (у нас порой судами называли также палубные лодки) до тех пор подтягивали друг к другу, пока из каждой один или двое мужиков не перебрались под мачту «Своего острова» держать совет. В трюм спускаться не стали, там бы советующихся гурьбой окружили женщины и дети.
Совет был кратким. Яагуп на челноке отвезет на берег учителя, сюдамеского Прийта, и старого дядюшку Элиаса, пусть там хоть винтовки наставляют. Они люди почтенные, их будет трудно принять за грабителей, оба свободно владеют немецким, найдутся и на берегу знающие этот язык, к тому же у Элиаса имелось свидетельство об американском гражданстве. Им он и размахивал над головой, когда они с Прийтом уже были в челноке, а Яагуп сидел за веслами. То ли Элиасово размахивание или еще что, но лодчонке разрешили причалить, и мужики вместе со шве
дами скрылись за углом дома — наверное, их повели к какому-нибудь начальству.
Все наши мысли и чувства были прикованы теперь к старому Элиасу, к Прийту и Яагупу. Но человек, будь он принцем или нищим, с красивого парохода или беженской лодки, он существо, сотворенное из плоти и крови, из костей и косточек и прочего разного, его легкие должны дышать (удержать дыхание мы можем всего два-три мгновения), а желудок — переваривать пищу. После Пааделайда я еще ни кусочка не съел, но съеденное раньше подпирало, и большая нужда была нестерпимой. Ночью мужики ходили по-малому через борт или, держась за поручни, садились на корточки, днем же всем — и мужикам, и женщинам с детьми — приходилось оправляться в трюме в ведро. Повесили, правда, кусок паруса, но все равно было неловко. Надо было идти наверх, выливать ведро за борт и ставить на место. Если бы в лодке были одни мужики, тогда другое дело! Я больше всего стеснялся Рахели, родной матери, даже сильнее своих сверстниц. Может, и непристойно тебе говорить об этом, но среди тысячи мелочей, которые забылись, история с ведром в этот беженский зимний день у Готланда осталась ясно в памяти. Почему? Хотя отправление естественных потребностей у нас на лодке было и сложно, и неловко, это отводило в сторону назойливые мысли. Дадут ли нам сойти на землю? А если нет? Что тогда? Лена? Она осталась на Пааделайде... Немыслимо, чтобы барон выслал ее в Сибирь только за то, что она доводилась сестрой первой жене отца. Лена боялась — и не боялась казаков. Будут насильничать? Она не очень- то в это верила, сказала больше затем, чтобы поддеть Рахель. Казак или кордонщик — один не лучше другого. Ведь Рахель нажила Беньямина с пограничным офицером... Лена сказала об этом вчера на Пааделайде...
С богом хутор я оставил
Мой родной...
Опять из головы не выходило стихотворение Вески; здесь, у готландских берегов, оно давило еще больнее, чем вчера вечером, когда за снежным облаком исчез черный крест крыльев единственной мельницы Пааделайда.
Что нас ждет впереди? Наверное, об этом тихо спрашивали себя и все беженцы. Но никто не плакался, никто не высказывал этого вслух. Даже дети понимали тревогу взрослых, не хныкали и не шалили. Я на своих длинных слабых ногах в пятнадцать лет и подавно не смел считать
себя ребенком, мои мысли были даже сильнее, чем у многих взрослых, связаны с Пааделайдом. С какой вестью вернутся дядюшка Элиас и учитель? Я был уверен, что они вернутся, за решетку их не посадят — у старого Элиаса было американское гражданство.
Время шло, наступил уже поздний вечер, когда они тихонько перебрались на челноке на палубу и оттуда неслышно спустились в трюм, где их ждали навострив уши люди. Первым начал Прийт — наверное, в лодке они договорились, кому в каком порядке говорить.
— Значит, отвели нас к ленцману. Из вежливости он говорил по-немецки, переводчика не понадобилось. Убежища давать не хотят, особенно сейчас. Два дня назад — дело другое. Только что готландская газета перепечатала в расширенном виде рассказы баронов, которые бежали из России в Швецию; если верить тому, что рассказал об этом ленцман, то прямо страх берет, как бароны наговаривают на людей! Ни одного слова о своих делах и разгуле казаков. Бежали-де в Швецию, чтобы спасти жизнь, отсюда в Германию и дальше к своим родичам.
— Может, там и останутся! — буркнула из угла, куда не доходил свет от лампы, тууликская Зина.
— Ты хочешь вернуться? Думаешь, казаки карательного отряда будут милостивее, оттого что бароны, испугавшись нас, бежали?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65