Никто не хочет видеть свои потери.
Она никогда не спрашивала, что с ними будет. Когда бывали вместе, для них не существовало ни прошлого, ни настоящего, был лишь этот миг, а все прочее, даже слова казалось лишним. Когда она как-то поздней осенью повязала ему на шею красивый шарф, то эта повязка показалась ему более прочной, чем если бы их обвенчали перед алтарем. Рахель, Тадеуш — все, что они могли сказать при этом друг другу, да и ненамного больше они знали чужой язычных слов. Любовь была их переводчиком. Знает ли обо всем этом ее венчанный муж, который сейчас рядом с ним в снегопаде толкает лодку и который помогал спасать его жизнь? Конечно, знает, если только гордость не ослепила его. Восьмилетний сынишка Рахели своим детским разумом понимал это не хуже, был как ревнивый звереныш, однажды начал даже рубить топором дверь, за которой была его мать с чужим дядей. Будь у него в руках ружье и умей он с ним обращаться, убил бы наверняка. А вот старший сын спас его от верной смерти... Почему? Или у него с отцом была между собой какая-то вражда?
По наполненному, казалось, грозовым накалом молчанию мужа, его сына от первого брака и отца Рахели можно было понять, что они обо всем знают, что муж даже если не знал точно, то все равно догадывался. Или он был такой человек, что не боялся глядеть правде в глаза? Но почему они тогда спасли его? Потому, что вера требовала платить добром за зло? Что если тебя ударят по левой щеке, надо подставлять правую? В Библии, конечно, так написано — у них вообще многие имена взяты из Библии, но вот когда
муж Анастасии задел рапирой его, пана Высоцкого, левую щеку, он не стал подставлять правую, а проткнул ему сердце, и делу конец. Анастасия желала видеть сильного мужчину, а не жалкого труса, который не умеет обращаться с рапирой.
А эти здесь?..
Не случись им прийти ему на помощь, если бы они, особенно пасынок Рахели, рискуя своей жизнью, не выволокли его из полыньи, быть бы ему утопленником. Рахель, конечно, произвела бы на свет его, Тадеуша, ребенка, и вряд ли муж оттолкнул бы ее за это. Он записал бы его на свою фамилию, принял бы в свою семью, может, даже посчитал бы за свою кровь. Не верилось, чтобы муж Рахели мог отказаться от такой удивительной, с зелеными искрами в глазах, женщины...
Но почему все-таки они спасли его? Чтобы показать ему свое превосходство, ненависть, ведь они его, как любого пограничника, считают своим врагом... Он не пощадил мужа Анастасии, а эти здесь...
Он согрелся, толкая лодку (видно, лишь для того они и дозволили ему это), и все равно не стал их лучше понимать. Наоборот, с каждым шагом, который приближал их к Пааделайду, он все больше чувствовал их ненависть и то, как в нем самом поднималась злоба к ним. Он слышал, что когда-то мужики поймали живого тюленя и привезли его на остров показать своим женам и детям. А теперь они выловили из полыньи живого, разжалованного в вахмистры офицера, стянули с него мундир, затолкали в пакляные штаны и домотканый армяк и, подобно обтрепанному узнику, везли напоказ Рахели...
Он потрогал свой мундир. Мундир был выжат, но вида никакого уже не имел. Когда он разглядывал мундир, отец Рахели метнул в него убийственный взгляд, и Высоцкий понял, что седобородый отец Рахели здесь, на льду, полон той же ненависти и того же презрения, что и ее восьмилетний сын на Пааделайде — оба они готовы были убить его. Но не мог же он вызвать на дуэль отца Рахели — как и не пристало ему бросать вызов любому из них — людей низшего сословия. И за что? За то, что они спасли его, не дали утонуть! Неужто он и в самом деле позволит себе устыдиться того, что его выловили из воды?
К полудню, когда снегопад окончился и погода развеялась, они добрались до острова.
— Боже милостивый, кто же это?— всплеснув руками, воскликнула тууликская Зина, увидев, как мужики толка
ют груженую лодку вверх к лавке накиского Пээтера. И еще две женщины выскочили из лавки, чтобы подивиться на облаченного в странный мундир вахмистра. Но никто из мужиков, толкавших лодку, и Высоцкий тоже, и словом не обмолвились. Даже всегда разговорчивый Яагуп, который шел впереди, и тот промолчал.
Яагуп отвел Высоцкого к своей тетке. Тут Яагупа поняли с полуслова, здесь мундир Высоцкого высушили, самого его привели в божеский вид и накормили.
Я как раз пыхтел над азбукой, когда вошел отец, повесил шапку и сказал:
— Яагуп спас Высоцкого. Заехал в снегопаде в полынью. Лошадь так и не удалось вытащить. Яагуп отвел Высоцкого к тетке.
Прялка матери уже при первых словах отца замерла. Потом мама поднялась, повязала платок — на свои золотистые волосы — и пошла.
«Мама, не уходи!— побежал я за ней.— Мама, не уходи! Не уходи!» — звал и кричал я.
Но она ушла, всего раз оглянулась. Если бы она остановилась, я бы побежал за ней, попытался бы вернуть домой, но мама не остановилась, казалось, была не в себе, шла, будто во сне, меня словно и не существовало. И, чувствуя, что меня для мамы больше не существует, я бросился на колодезный сруб. Кинулся бы и в колодец, не окажись на нем крышки.
С этого времени я остался без матери. Даже в мыслях теперь называл ее Рахелью. И только в памяти она у меня и осталась, потому что в ту же ночь Яагуп отвез ее с Высоцким в город. Мама-Рахель ночью собрала свои вещи в сундук для приданого, Яагуп помог ей снести сундук в сани, и они — Яагуп за возницу, гнедой в оглоблях — часов около трех покинули Пааделайд.
Сам понимаешь, что это для меня и для всех нас было.
Почему Рахель оставила нас? Может, вернее спросить, почему Рахель, выбирая между нами и Высоцким, предпочла его?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65