Думал ли я так? И сказал ли я это? И так ли точно разговаривали мама и старый Элиас? И вообще, стал бы в моем возрасте малец так долго их слушать! Наверное, я уже давно спал, когда мама с Элиасом все еще обсуждали
«Евангелие бедного грешника» и разные мировые и пааделайдские дела. Да и только ли это... Будучи задним умом крепок, я подумал позднее, что дядя Элиас ходил к нам не только ради самой бани, но и ради истопницы. Если это и было так, то я не хотел замечать или о том думать, да и вряд ли сам Элиас решился бы признаться в этом матери — разве что полушутя. Но о пааделайдских- то делах они говорили — пусть и не совсем этими словами,— потому что потом, когда я подрос и памятью крепче стал, в каждой семье, в каждой лодке шел разговор о том, до какой крайности Маак поднимет ренту за остров. Ведь поселились-то на пустом месте! Мол, если сложиться и посулить ему две тысячи рублей золотыми — цена скотоводческой мызы,— может, тогда продаст?
Помню также, что мама спросила у Элиаса, отчего это он больше ей, чем другим, говорит о переезде в Канаду.
— А потому, что другие не подбивают меня говорить об этом, другие на подъем тяжелы. Твои крылья не засмолились еще варом комодов, шкафов да зеркал, которыми обставлены господские дома, ты еще сможешь взлететь...
— А что же ты сам больше не взлетаешь? И у тебя нет лишнего барахла, даже крыши над головой. Тебя ведь ничто не держит!
— Меня держит твой сын, держит Наама и ее куклы, Тимму и Яагуп, все Пиксы, Ряхки, сюдамеский Прийт, накиский Пээтер, тууликские Сейю и Зина, все меня держат, даже те, кто за глаза надо мной смеются и называют старым дураком. Да и как я туда один поеду! Ты не знаешь, Рахель, как приятно за границей, среди чужого народа, услышать родную речь — даже от жулика! Ты меня держишь, Рахель. С кем же я в субботний вечер стану беседовать, если тебя там не будет...
— Если уж там такая красота, как ты хвалишься и как на открытках видно — и горы, и снег на вершинах, и шумят с гор водопады, и деревья такие огромные, что несколько мужиков не обхватят, и море, которое за сутки поднимается на несколько саженей и снова опускается, и... Найдешь ты там себе на старости лет молодицу, выучишь ее, как попугая, говорить по-нашенски, и станет она тебе весь субботний вечер напевать на ушко: «Дорогой Элиас! Дорогой Элиас!»
Дядя умолк. Может, и вправду вспомнился ему какой-нибудь близкий в тех далеких краях человек. Он поглаживал свою длинную седую бороду в том месте, где проглядывал давным-давно полученный в Риге шрам, и, может,
тогда, если только мама не отправила меня с Наамой спать, я спросил, откладывает ли там, в Канаде, синьга по весне яйца на чердаках. И такой ли у солнца там, когда оно вечером опускается в море, как у нас здесь, большой золотой венец?
— В твои годы на твоей приморской улочке блестит еще каждая росинка на каждом стебелечке — конечно, если ты сыт и пальцы на ноге не посбивал. Вот потом, когда ты за ограду глянешь...
И тут вдруг мама с каким-то странным порывом спросила моего дядю:
— Ты думаешь, что я еще смогу глянуть через ограду? Сумею, по-твоему, оторваться отсюда и улететь? Вот теперь, этой уже осенью, и впрямь бросить здесь все это барахло и уйти? Говоришь, что, по-твоему, эти нынешние кордонщики, эти пограничники еще не самые страшные, можно...
Я не помню, когда мама спрашивала об этом старого Элиаса и тут же осеклась. Может, годом раньше или позже, это я теперь, спустя много лет, все разговоры матери и дяди перевожу на одну субботу. Но она так спросила или должна была так спросить, иначе бы Элиас не засомневался и не спросил в ответ:
— Может, ты какому-нибудь кордонщику слишком глубоко заглянула в глаза?
И тут рассказчик сам задумался. Он поежился, точно его обдало холодным ветром. Махнул рукой и, словно ища защиты, прислонился к спинке дивана и в тот вечер ни слова уже не проронил.
РАЗВОДЬЯ
Что произошло на тюленьей охоте в то раннее мартовское с оттепелью утро, этого я своими глазами не видел — был еще не в тех годах, чтобы во мне там нуждались. Но во мне и потом не испытывали нужды.
Любая охота — убийство. У человека — ружье, у зверя только когти и зубы. Убить кого-то в поединке, когда у противника есть оружие, это можно понять, но убить на дереве птицу или зверя в кустах — ради потехи, чтобы ловкостью похвастаться?.. Первобытного охотника, у кого не было ни ружья, ни даже лука со стрелой, который был
на равных в схватке со зверем и, отправляясь на охоту, мог расстаться с жизнью, который убивал, чтобы принести дожидавшимся в пещере ребятишкам мяса,— такого охотника я не могу считать варваром. Зато господ, которые ради своего удовольствия и попусту убивают беззащитное животное... Их как называть?
На тюленей охотились не ради потехи. Без них Ряхки и Пиксы кто знает как долго сидели бы в «теплом домике» друг на друге. Рыба такой силой не обладала, была дешевой, и крыш таких над головой, как пааделайдцы, рыбаки возвести не могли. Но, несмотря на поживу нашу, убийство молодых тюленей, особенно детенышей, было варварской работой. Именно работой. Ни одни Пике или Ряхк не был столь бессердечным, чтобы шел удовольствия ради, из-за своего азарта охотиться — шел убивать.
Эти белоснежные зверьки еще не приучены опасаться, ничего еще не ведают, не умеют кого-то бояться, они не познали еще ни чужой, ни собственной злобы, ни разу они еще не уходили под лед добывать себе пищу. Мать все это время кормила их своим жирным молоком, и пока они доверяются любому живому существу. Вся эта минувшая двухнедельная жизнь была для них «прекрасной белой ледовой улицей».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65