— Юхан Лийв, правда, говорит — его книга лежит у меня на полке на почетном месте,— что тот, кто не помнит своего прошлого, живет без будущего. Но всему есть свой предел. Жизнь несется вперед, к хорошему или плохому, но если только оглядываться назад или глядеть слишком далеко вперед, можешь остаться у жизни под колесами.
— Но ты ведь не остался под колесами жизни. Дожил до почтенных лет. У тебя прекрасный, спокойный дом, и оба вы, ты и твоя супруга, остаетесь друг другу опорой.
— Под колесами жизни можно оказаться и душою, со стороны и не видно будет. Юхана Лийва телега жизни мяла изрядно, но в некоторых стихах его видно, что внутри колеса давили куда больнее, чем снаружи:
Проще горы поднимать, легче скалы поднести, проще землю удержать, нежели боль в душе нести.
Совесть мучает и гложет, совесть насмерть бьет тебя, живешь во тьме, в тумане бродишь с душевной болью у плеча.
С последними словами огонь в камине затрепетал, узкий красный язычок пламени метнулся, полоснул, и тут же раздались частые удары, словно по жестяной крыше полоснули из пулемета. Пули обернулись дробью, вот они уже стали горохом, которым шарахали по жести. Окна оставались сухими, ни одна градинка или дождинка не ударилась о стекло, лишь гудели сточные трубы. Со стороны океана почти незаметно подкралось облако и теперь швыряло свою ношу на остров.
— «...живешь во тьме, в тумане бродишь с душевной болью у плеча...» — грустно повторил Аарон Кивиряхк и, вставая, добавил:— Пока не придет смерть.
Столь же неожиданно, как нагрянувший град, пришло к Аарону Кивиряхку это откровение. В тот вечер я его больше ни о чем не расспрашивал, и он тоже не произнес ни одного слова. Не заставишь дождь пролиться, а уж человека — к тому же такого старого — не вынудишь быть откровенным. Все должно прийти в свое время или вовсе не свершиться. Облако уходит со своей ношей дальше. И человек уносит свою душевную боль в могилу.
Прошел вечер, и ночь пришла.
ДУШЕВНОЕ ВРЕМЯ
Михкель-Майкл ворчал, хотя на самом деле готов был и, возможно, приютил бы нас всех, и дальше предоставляя нам кров, но мы-то понимали, что здесь, на чужбине, каждый из нас должен скорее найти свою дорогу, свою работу,
свой хлеб, свою крышу над головой. Переезд ввел нас в большие расходы — к счастью, русские золотые и русские бумажные деньги повсюду имели хождение, только ведь ни Элиас, ни отец никакими князьями, которым управляющие высылают следом деньги, тоже не были. Мы могли полагаться лишь на свои руки.
И этим рукам нужно было найти применение.
Старый Элиас снял на улице Гранвилл, несколькими домами ближе к центру, трехкомнатную квартиру и принялся обустраивать там портняжную мастерскую с еще более шикарной вывеской, чем у него была в Панкранна, с одной разницей — на английском языке. Вывеска гласила, что обучавшийся в Германии и Америке дамский мастер шьет по самой последней моде платья и костюмы, шил даже княгиням и графиням. Стены ателье он занял с пола до потолка зеркалами, был также выделен уголок, где бы дамы могли догола раздеться. Элиас старался придать себе и мне, своему подмастерью, ухоженный вид.
В первые два дня ни одной клиентки. Первой «княгиней» стала моя мать, Рахель, которая бежала из России из- за своих анархичных взглядов. Когда в газете появилась реклама, начали прибывать клиентки — не так много, правда, чтобы не успевать с работой. Зато цены кусались.
Только мною старый Элиас оставался недоволен, потому что я не умел достаточно почтительно встречать богатых клиенток. Мне и впрямь это было тяжело, даже непривычно, к тому же я знал, какие они «графини». Элиас сам рассказывал. Коренные жительницы этой земли, индианки, в наше «Ателье мод» не заходили, не часто объявлялись там и те, кто, подобно нам, вынужден был бежать со своей родины. Кроме беженцев и переселенцев, откуда бы они сюда ни съехались — из Англии, Германии, Украины, Китая, Японии, Индии или других мест — и сколько бы они тут ни жили, первое, второе или третье поколение,— помимо этих настоящих тружеников здесь собралось также много искателей приключений, кто, словно пена на гребне волны, надеясь на скорое обогащение, ринулся сюда за золотом, его порой и вправду находили по берегам некоторых быстротечных рек Британской Колумбии. Следом за искателями приключений поспешили дамочки легкого поведения, и если первые во многом безнадежно промывали песок на берегах Фразера, то дамочки, развевая юбками, надеялись добывать золото в городах. Ох
уж эти фотографии богатых и именитых женщин в журналах мод, которые старый Элиас накупил для своего «ателье»! Понятно, что нигде не было фотографий тех дамочек, которые разнаряжались у модного портного, а в старости прозябали в бедности и заброшенности и даже порой накладывали на себя руки.
— Все это обман,— сказал я Элиасу, когда он, словно прелестнейшую принцессу, обхаживал орлиноносую немку, которая приходила на примерку. Уж столько-то я по-немецки понимал, о чем они говорили.
— Мир желает того, чтобы его обманывали,— ответил Элиас.
— А разве те финны, которые хотели обрести себе новую жизнь на Рог1ипе-1е11ег, тоже хотели обмануться?
— Их жены не переступят порог нашего ателье. У них на острове свой портной.
— Тогда я пойду наймусь к их портному!
— А кто будет продевать нитку в мою иголку?
— Пенну проденет.
— Беньямин маловат для подмастерья. Я давно приметил, что ты ревнив становишься к брату.
— Может, и так, но что я могу поделать? Если Рахель не любила моего отца, зачем она выходила за него замуж и родила меня на свет?
Что мог ответить на это Элиас?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65