«Какой ты есть Тоомас Кивипылд! Ты весь камень в известь пережег, там теперь есть одна щебенка! Теперь ты есть Тоомас Кивиряхк! Так как «пиксы» на разный лад получились, то и «ряхки» пошли разного сорта. Одни стали Лийваряхк , другие Сауэряхк , кто Круусаряхк , а кто и просто Муйдуряхк . Семей в волости было все же больше, чем «штанов» и «щебенки», пришлось давать фамилии по названиям деревьев, но таких было мало, и они затерялись среди Пиксов и Ряхков. Так что через несколько десятилетий большинство барщинников ходили в мызе Лахтевахе с фамилиями. Но тогда мыза уже не принадлежала барону Шмальхозену, а перешла к фон Шварцу, которого крепостные за глаза кляли «черным дьяволом».
Почему Кинтспикс-Шмальхозен продал мызу Шварцу?
Или «добрый господин» получал доход от рассказов и песенок, которые он записывал со слов барщинников! С козлиной, как у черта, бородкой и рыжеватыми, закрученными вверх усами, Шварц никакого интереса к грустным мужицким напевам не проявлял, зато взвалил на них такой воз, который и при крепостном праве им тащить не доводилось. Появился он откуда-то из-под Тарту, приходился родичем тому самому ваймастверескому барону фон Шварцу, которого семью ножевыми ударами убила крепостная красавица, когда тот вздумал использовать ее для своих утех, как пишет об этом в своей «Истории прихода Лайузе» Кыпп. При Шмальхозене в мызе Лахтевахе не было в обычае затыкать рот на молотьбе волу или крепостному, Шварц готов был и тому и другому зашить рот даже не простой, а рогожной иглой. С волом он так поступить не мог, тот подыхал, когда оставался зимой в хлеву без половы, крепостной же был всеяден, крепостной мог в свое мякинное тесто замесить и мох — и переживал зиму. Скудная пища должна была идти на пользу обоим — и волу, и крепостному. Если вол, случаем, забредет на клеверную отаву, нагуляет там бока, то скоро вместо хвоста навстречу тебе рога выставит; наскребет раб какой-нибудь рублик в чулок, он уже не будет таким смирным, как без копейки в кармане. Того и гляди, как бы он с дурной башки еще жаловаться на тебя не пошел, хотя никакой выгоды ему от этого не будет, разве что порку заработает и дорогу в Сибирь заслужит. Нельзя утверждать, что холоп был для Шварца из дерева, он был чем-то между человеком и скотом, с той лишь разницей, что от холопа господин мог потребовать большего, чем от скотины. До требований он сам и не унижался, для этого имелись надсмотрщики, староста, амбарщики — такие же холопы, только пятки барону больше лизали. С простым людом фон Шварц не сближался, даже будучи гонимым, подобно своему ваймастверескому родичу, похотью, так что ни одной здешней девушке не пришлось хвататься за нож. У Шварца, по слухам, была очень красивая госпожа, с которой он каждую осень ездил отдыхать в Италию. Ее последней моды туалеты, шикарные коляски и пиры обходились в копеечку, и все это ложилось на плечи холопов. Прислуга поговаривала, что Шварц сам находился под каблуком жены и так был окручен, что стоило ей повысить голос, как в общем-то крепкий господин готов был на коленях ползать, чтобы затем, поднявшись, обратить свой гнев против мужичья. Кто там спрашивал, насколько холопы Лахтевахеской мызы были повинны в том, что красивая госпожа не смогла некогда завлечь в свои сети какого-нибудь разбогатого графа или князя и должна была теперь томиться часть года вдали от дворцов и блеска столицы, в медвежьем углу Лифляндии, на Сааремаа.
Хоть и сомнительно, что лахтевахеские холопы были виноваты в незавидной судьбе красивой госпожи (правда, побежденные всегда виноваты — будь то на войне или в жизни), но тяжкая кара не заставила себя ждать. Наказание свалилось в 1844 году с неба — в виде дождя. Это был не какой-то внезапный потоп, а непрестанный ливень, изо дня в день, ночь за ночью, с весны по осень, с Юрьева дня до Михайлова, и еще сверх того. Луга затопило водой, раздувшийся скот доставляли с пастбищ чуть ли не на лодках, поля стали озерами, а хлебные колосья, росшие на холмах, из-за чрезмерной влаги так и поникли недозревшими.
Осенью тысяча восемьсот сорок четвертого в некоторых семьях не смогли испечь ни одной лепешки нового урожая. Закрома настолько опустели, что и мышонку зернышка было не отыскать. Если в других мызах имелось в запасе зерно прошлых урожаев, то в Лахтевахе туалеты и бриллианты госпожи опустошили все мызные амбары. Казенный магазин, откуда люди могли брать в долг зерно, опустел еще до праздника ряженья.
Госпожа боялась, что здешняя сырость может плохо сказаться на ее здоровье, и заблаговременно вместе с господином отбыла за границу. Господин вскоре вернулся и две ночи сам сторожил с мечом на боку мызный амбар — видимо, какая-то севалка зерна для господского стола в закромах все же имелась. Когда барон собрался в Ригу, чтобы взять денежный заем, то сперва выписал из города охранять добро стражника, хотя и лахтевахеский амбарщик, по-собачьи преданный раб, лишь через свой труп подпустил бы вора к господскому добру.
Если в других некоторых мызах хозяева все-таки проявляли милость к людям — нельзя же было допустить, чтобы вымерли с голоду все холопы, хотя бы из-за надобности делать мызную работу, то барон Шварц не мог заглядывать далеко вперед, не мог из-за своей красивой госпожи, которая пообещала бросить его, если он мигом не уладит свои денежные дела. Барон ради жены бросился бы в огонь и в воду; скаредный по отношению к себе и слугам, госпоже он ни в чем не отказывал. Барон съездил в Ригу, но, увы, вернулся ни с чем — займа не получил. Тогда взял и продал Лахтевахескую мызу соседнему барону фон Мааку за сущий пустяк и поспешил к госпоже за границу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65