Нааме через пару лет предстояла конфирмация, после чего следовало бы подумать о приданом. Дурнушкой Наама не выглядела, но и такой красивой не была, чтобы надеяться выйти замуж без приданого.
Из-за еды еще не бывало раздоров. Первый картофель получали с этой же пааделайдской полоски — его распределяли по числу едоков в семьях. Оставленный на зиму картофель обменивали осенью на свиней. Молоко шло из общего пааделайдского хлева. Лишь отдельные продукты — такие, как сахар и зерно,— привозили осенью на судах из города, а если кому не хватало, то прикупали на месте в лавке накиского Пээтера, который всегда держал про запас немного продуктов. Да и бабушка из Оокиви была щедра на руку, всегда несла в переднике мне и Нааме
гостинцев. Из-за еды ссор не было, но у каждого семейства были уже свои деньги. Яагуп свою долю за судно выплатил и теперь зарабатывал на вывозе камней столько же, сколько отец и дедушка Аабрам, если не больше. На двоих с роогудским Гаабрелем они купили у кихнуских мужиков двухсаженный парусник. Кихнуские владельцы разругались, и Яагупу с Гаабрелем судно досталось по дешевке. Они не жалели. Парусник быстро набирал ход и легко менял галс. Новые владельцы, оба холостяки, назвали парусник «Кукушкой». Отцов и дедушкин парусник «Свой остров» не мог так близко подходить к берегу и вынужден был становиться на якорь дальше, чем «Кукушка» с ее малой осадкой. Двухсаженный парусник легче отыскивал в заливе укрытие от шторма, скорее загружался и быстрее в порту разгружался. Время — деньги, это Яагуп усвоил еще до Америки.
Гаабрель имел диплом шкипера, и Яагуп тоже надеялся его получить, штудировал навигацию, чтобы ближе к весне отправиться в Курессааре на месячные курсы при морском училище. Плавал, конечно, не диплом, плавали сами парни, но если уж требовались документы, то лучше, чтобы они имелись у обоих. Тем более что и на паруснике погоду делал Яагуп.
Яагуп мог в никого не задевавший разговор вдруг ввернуть остроумный оборот, мог порой нести такую околесицу, что трудно было понять, над чем смеяться, а что принимать всерьез. Но одно все же было ясно: то, что никаким родовым гнездовьем на Пааделайде, ни в Пихлану- ка, ни в Кадака, он особо не дорожил. Яагуп повидал жизнь и на восточном, и на западном берегу Балтийского моря, наслушался рассказов Элиаса и других людей, побывавших в дальних краях, и считал, что чем дальше от царской империи, тем увереннее может человек полагаться на свою жизнь. Конечно, другое дело, если барон продал бы Пааделайд, на что отец все еще надеялся. Но сколько раз отец вместе с другими пааделайдскими мужиками, сняв шапки, смиренно стоял у парадных дверей фон Маака, приглашал господина на разговор, до копейки выплачивал ренту, готов был предложить подушную цену, но барон Пааделайда не продавал. И чужим — тоже. Видимо, в деньгах не нуждался, покупал машины, взялся присоединять к своим владениям граничившие с мызой арендные земли. Просто отказывал арендаторам, и все. Почему он так поступал, ведь это были не какие-то вильяндийские плодородные земли? Кое-кто считал, что такой указ полу
чен из Германии, что если Германия и Россия начнут воевать, то Германии будет выгодно, если загодя больше земли, особенно здесь, на западной границе, окажется в руках у немцев. Барон уже привез в Лахтевахе немца, который умеет с машинами обращаться. А разве эта первая немецкая семья будет тут последней?
Мало кто верил в войну России и Германии, ведь царь сосватал в Германии жену, которая, говорят, в родстве с самим немецким императором. Правда, и раньше случалось, что родичи перегрызали друг другу горло, но Германия и Россия давно уже не воевали и сейчас, видать, дружбу водили.
Почему же тогда Маак не продавал Пааделайд, если ему запросто сулили цену скотоводческого имения?
Отец спрашивал в Риге у дорогого — значит, и умного — эстонского адвоката. В Риге тогда жили десятки тысяч эстонцев, многие перебрались туда с Сааремаа. Эстонцы всегда водили тяжбу, не могли они и в Риге обойтись без адвоката. Тот ничего посоветовать не смог. Закон есть закон, остров принадлежит мызнику, и никто его не заставит продать эту землю. Адвокат за то, что для виду полистал свод законов, взял с отца пять рублей — вот и ходи после этого за советом.
Яагуп все объяснил иначе, и хотя сам он этого всерьез не принимал, но был, видно, ближе к истине, чем рижский адвокат, листавший толстую книжку.
— Вот увидите, скоро Маак навезет сюда отдыхающих. В нашем заливе грязь куда круче и воняет намного сильнее, чем в Курессааре. В Аренсбург съезжаются князья и графы со всей России, почему бы им не ехать сюда, на Пааделайд, если здешняя грязь больше воняет и барон построит роскошную купальню?
Было у Яагупа и другое объяснение.
— Возле Каспийского моря из-под земли бьет фонтаном керосин, тот самый, который мы жжем в лампах. Некоторые господа на этом уже трижды миллионерами стали. Кто знает, может, и на Пааделайде керосин фонтаном брызнет, если ему дорожку открыть? Когда тут керосин пойдет, то Маак на эти деньги весь Сааремаа купит.
— А что же с людьми будет?— спрашивал у Яагупа то ли отец, то ли кто другой.
— Какое Мааку дело до людей. Их каждую ночь делают, даже с помощью кордонщиков прибавляют, скоро людей будет видимо-невидимо, как в Египте саранчи, так что стоймя уже не поместятся, придется лезть друг другу на
загорбки, как в Риге, в этих многоэтажных домах. Но землю-то нигде не производят, а если где и случается такое — как мы здесь, на Пааделайде, свою картофельную полоску,— так это же малость. Земля все дорожает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65