Или, может, родители наши так говорят, желая ответственность за свои поступки переложить на детей, потомков своих...
В моей юности в чести была заповедь, которая гласила, что почитай отца и мать свою, дабы дела твои шли хорошо и на земле долго жил... Я на земле жил долго, выходит, я эту заповедь чтил?
Первое, что во мне осталось,— не глазами увидено и не ушами услышано: это материнская грудь, ее тепло, ее мягкость и влажность. А коли первое впечатление такое сильное, что живет во мне до сих пор, то, видно, очень любил я свою мать. Был я тогда двух или трехлетним, хотя в те времена женщины гораздо дольше кормили детей грудью, до четырех, а то и пяти лет, в надежде, что, пока дитя грудь берет, можно не бояться появления нового ребенка.
У мамы нас было двое: я и моя сестра Наама, двумя годами старше меня. Яагуп, наш единокровный брат, был сыном умершей при его родах первой жены отца. Яагуп был старше меня на десять лет, и с того времени, когда
я воспринимал все не по отдельным впечатлениям, а более полно, Яагуп уже прошел конфирмацию и во всяком деле, будь то ловля рыбы, охота на тюленей или вывозка камней, помогал отцу и так же мало, как он, бывал дома. Так что у матери моей было двое детей — и чего там было бояться появления третьего? В мое детство, да и позже, мы на Пааделайде уже не бедствовали. Хлеб, хоть он и был из купленного зерна — родящих полей на Пааделайде не было,— круглый год имелся в каждой семье на столе.
По-моему, моя мама была самой милой и самой красивой на всем свете. Наверное, все мальчишки думают так же, если их матери лицом и норовом не полные ведьмы. Но моя мама и вправду была очень красивой, и не один я так считал: большие, морской голубизны глаза и светло-желтые, волнистые волосы; когда она смеялась, на щеках ее появлялись ямочки. Мы с Наамой пошли в отца — водянисто-серые глаза, пакляного цвета волосы и узкий рот, будто короткая черточка, которую провели у нас под носом.
Еще у меня остался в памяти, и даже больше отца (отец и Яагуп редко бывали дома), старый дядя Элиас, кровный брат моего деда по отцу. Дедушка же Март за два года до того, как я сам проклюнулся из скорлупы, не вернулся с тюленьей охоты. Но у Элиаса, младшего брата дедушки Марта, была совсем другая судьба.
Мой прадед Тоомас был не дурак, ему посчастливилось еще до того, как перейти в русскую веру и оказаться за это на Пааделайде, пристроить в городе своего самого младшего сына Элиаса в ученики к портному Юхансону. Портной же, корни которого тянулись из Панкраннаского прихода, питал пристрастие к сигу, особенно к сиговой икре, которой его снабжал Тоомас, когда приезжал в город. А тут еще красивая госпожа барона Шварца заказала себе у мастера Юхансона пару платьев. Вот прадед Тоомас и сумел продвинуть дело так, что едва достигший отрочества Элиас угодил в город и смог вздохнуть свободнее и сохранить на портновских хлебах душу в теле, пока голод за два потопных года в деревне косил семью Тоомаса. У Элиаса оказался острый глаз и спорые на любую работу руки, и случалось, что, когда перед праздниками у мастера и подмастерьев бывало невпроворот работы, ученику уже на первом году доверяли и нитку с иголкой, и утюг, если шили какие-нибудь штаны из сукна, что подешевле. Парень и сам понимал, что для него значило попасть в город, и всячески старался угодить своим кормильцам и вскоре
добился расположения самого мастера и его молодой супруги. У мастера Элиас обучился понимать немецкую речь, один из подмастерьев, еврей по крови, научил его даже немного еврейскому, и когда однажды осенью рижскому мастеру, с которым Юхансон поддерживал связь, потребовалась в выполнении казенного заказа умелая помощь, он отослал в Ригу Фейнштейна и Элиаса, а сам подыскал здесь же, в Аренсбурге, как в те времена называли город Курессааре, временных портняжек. У рижского мастера при мастерской имелся магазин готового платья, и когда в одну Великую пятницу в Риге началось избиение и разграбление евреев, а подмастерья вступились за хозяйскую семью и имущество, Элиас на всю жизнь приобрел метку: кто-то из погромщиков ножом нанес ему на левой щеке глубокую рану, которая протянулась от виска до подбородка. Этот шрам, насколько я помню дядю с детства и позднее, был заметен даже под его седой бородой. А то, что Элиас пережил во время погрома в Риге, оставило ему не только след на лице, но и запало на всю жизнь в душу и сделало его сверх осторожным к должностным лицам Российской империи. Городовые и вида не подавали, что знают о погроме евреев и инородцев,— им явно в тот день было приказано не видеть и не слышать того, что творилось в городе.
Вернувшийся в Курессааре смекалистый, с обходительными манерами Элиас, несмотря на свой шрам, пришелся по душе портновским клиентам, особенно же его хозяйке, так что мастер забеспокоился и отослал Элиаса обратно в Ригу, чтобы он подучился раскрою и выслужил себе бумаги подмастерья. Госпожа вдруг оказалась в интересном положении, чего с ней ранее не случалось, хотя и делила она со старым мастером брачное ложе вот уже десять лет.
Элиас отправился назад в Ригу, куда в те времена, когда между Курессааре и Вяйналинна еще не было регулярной пароходной линии, лежал неблизкий путь. В Риге Элиас устроился к тому же мастеру, защищая имущество которого заработал свой шрам. Тот не забыл его, и благодаря безупречной работе самого Элиаса, а еще больше покровительству хозяина он выслужил нужные бумаги, и мастер-еврей, используя свои обширные связи, отправил Элиаса в Германию. Переходя с места на место, из одного города в другой, как было в обычае у тогдашних подмастерьев, Элиас познакомился с учением Вильгельма Вейтлинга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65