Увидев, что в Аршакаване церкви нет и что там царит дух язычества, Бабик очень удивился. И, всю жизнь мечтавший о духовном сане и самоотречении во имя господа, он невольно прислушался к дальнему зову крови и понял, что подлинное его призвание — служение попранному культу Нане.
Анак платил налог непосредственному господину, равно как и сюникскому нахарару, церкви и дворцу. Чтобы сводить концы с концами, работал от зари до зари. И не в одиночку — семья работала тоже. И все-таки жили впроголодь. С нетерпением ждали праздников — хоть разок лечь спать сытыми. Ради дополнительного заработка пришлось Анаку устроиться на рудник. И опять без толку. Стоило ему не уплатить вовремя налог — а случалось это частенько, — господин сек его.
Бабиков же господин был, напротив, человеком добрым и чувствительным. Любил Бабика, относился к нему, как к сыну, усаживал с собою за стол, ценил его упрямое стремление самоучкой овладеть грамотой, хвалил за желание стать священником. Обещал, что, как только Бабик проработает у него семь лет, он даст ему вольную и посодействует его переходу из крестьянского сословия в сословие азатов, ибо крестьянин не имел права становиться священнослужителем.
Что Анака секли, еще полбеды — так уж устроен мир,— но вот что плеть ему приходилось изготовлять собственными руками, было страшным наказанием, неслыханным и невиданным. Плеть пускали в дело единожды, после чего выбрасывали. Для следующей порки требовалась новая. Причем новая могла господину и не понравиться, тогда он приказывал представить другую. Всякий раз, отвергнув негодную плеть, он заставлял переделать ее, назначал для этого сжатый срок и увеличивал число ударов, что и отмечал для памяти в особом свитке. У страха глаза велики, и Анак приготовлял обычно несколько плетей — может, хоть одна из них господину приглянется. Но поскольку сроки назначались донельзя сжатые, за работу волей-неволей садились все домочадцы и, пригорюнившись, вили плети для главы семейства...
Семь лет превратились в дважды семь, а добрый и чув-твительный господин Бабика и не думал давать любимому питомцу вольную. До того к нему привязался, что не в силах был разлучиться. Даже оброк увеличил, чтобы погрязшему в долгах Бабику недостало решимости напомнить господину про обещания. И не знал с той поры угрызений совести, потому как, утяжелив положение крестьянина, доказал тем самым свою к нему любовь.
Границами мира были для Анака окрестные горы. И для Бабика тоже. Разве что назывались они по-иному. Ни тот, ни другой не представляли, что по ту сторону этих границ опять же есть горы, и реки, и человеческое жилье, и засуха, и зубная боль, и падеж скота, и мор.
Но Анак наизготовлял столько плеток и перенес столько порок, а Бабика столько водил за нос господин, что оба они не только представили, но и уверовали — по ту сторону окрестных гор тоже лежит земля. Собрали пожитки и махнули с семьями на край света, в Аршакаван, и тут выяснилось, что Аршакаван и впрямь край света, свет сошелся на нем клином и дальше Аршакавана ничего нет.
Но вот ведь нелепица: прожив в городе всего несколько дней, Анак и здесь за ничтожную провинность схлопотал удар плетью. Огрел его помощник градоправителя, человек с прямыми жесткими волосами, которые то и дело спадали на лоб.
А Бабику тот же самый помощник ледяным голосом отказал посодействовать переходу в духовное звание. Городу нужны рабочие руки. Поработай семь лет, а там уж и думай о служении господу.
— Собака, — лениво повторил Анак и зевнул.
— Точно. Собака, а не овца, — еще внимательнее разглядывая следы, согласился Бабик.
— Одолжиться хочешь, так ведь? Здорово я угадал? Я одного только не знаю — когда помру. — Анак самодовольно взглянул на Бабика, будто прямо сию минуту раскумекал, что нужно от него соседу. Бабика аж оторопь взяла, так это было неожиданно. Анак того и добивался. Вконец его смутить. Поставить перед ним новые помехи, не дать очухаться.
Теперь взгляд Анака упал на разбросанные возле его дома камни, невесть почему приведшие его в ужасное раздражение. Не обращая внимания на Бабика, он двинулся к стене
и принялся собирать камни и укладывать их друг на дружку. О Бабике он вроде как позабыл. Тот бестолково стоял, переминаясь с ноги на ногу. Колебался: то ли пособить Ана-ку, то ли нет. Ему отчего-то сдавалось, что, как он ни поступи, сосед обидится. И он боялся навязывать свою помощь. 1Чего доброго, Анак поймет его превратно, подумает, будто Бабик перед ним холуйствует. Но, с другой-то стороны, возражал себе Бабик, сосед на то и сосед, чтобы помочь. Однако его точно пригвоздили к месту, ноги онемели и не повиновались рассудку.
Не тяжелое, безвыходное положение семьи, не вопрошающие и ждущие взгляды детей, а долгое и безрезультатное выслеживание Анака и особенно теперешнее нелепое стояние окончательно убедили его, что взять у соседа в долг — совершенная необходимость. Цена этой необходимости десятикратно возросла, и впрямь став вопросом жизни и смерти. Он понял: попятного пути нет.
И ни с того ни с сего Бабику вдруг страшно захотелось есть. Хотя полчаса назад он заморил-таки червячка. Когда ему досаждал голод, чудилось, что и дети голодны. Когда мерз, чудилось, что и дети мерзнут. Когда уставал, дети тоже вроде бы валились с ног. Внезапный этот голод взволновал и растревожил его. И виноват во всем был Анак, мозоливший ему глаза и терзавший его душу.
Анак покончил со своим занятием, распрямился, с удовлетворенностью рачительного хозяина окинул взглядом собранную им груду камней, похлопав ладонью о ладонь, отряхнул пыль, потом, случайно покосившись, заметил Бабика, насупился, попытался припомнить, на чем, собственно, они остановились, и неожиданно налетел на соседа:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148