«Господи, до чего же похожи...» То был голос Парандзем, явственно прозвучавший сейчас у него в ушах.А он и Тирит? Не то же самое, что он и Гнел? Ведь и Тирит отпрыск того же семени, ведь и он ветвь того же рода.
Смотри, смотри и скорби о том, какие пошли времена, смотри и катайся по земле, рви на себе волосы, ступай в пустыню, в отшельники, забудь себя, отрекись от себя, потому что сын поднимает меч на отца, брат норовит выпотрошить внутренности брата, друг мечтает выколоть глаза другу, родич жаждет упиться кровью родича.
Нет, незачем ему описывать казнь, этого еще недоставало, чтобы ему описывали, он самолично должен увидеть смерть Тирита. Его глаза навсегда должны запечатлеть Тиритовы муки. Его уши навечно должны переполниться воплями Тирита. В Арташате, в торжественном сопровождении труб. Он превратит в празднество священную казнь недостойного своего племянника. На улицах и площадях столицы рекою будет литься вино. И будет объявлено всенародное соревнование, чтобы изыскать наиболее хитроумный, наиболее жестокий и длительный способ казни. Будут назначены крупные, дорогие вознаграждения. И по десять ударов плетью всем мягкосердечным, не вынесшим страданий осужденного.
А не бросить ли все это и удалиться, не наплевать ли на все и убежать куда глаза глядят, жить под чужим именем в лесу, часами напролет неподвижно сидеть на берегу реки, удить рыбу и так же радоваться каждой пойманной рыбешке, как сменивший его царь будет радоваться победе на поле брани. А изредка, радуясь либо печалясь, краешком уха прислушиваться к доходящим издалека вестям о событиях в Армении. В основном, разумеется, печалясь. Или же нет — вещать из надежной своей дали, указывать, какие ошибки были там допущены и как их можно было избегнуть. Ну и конечно же преисполняться гордостью от сознания, что, будь царем он, события бы текли по иному руслу. И мысленно сетовать: вот, дескать, не смогли, не смогли удержать вашего царя. И утешаться этими сетованиями.
Но он способен так жить, только утратив свою мужскую силу. Бог весть отчего мысль о мужской силе и мысль об отступлении в какой-то миг тесно переплелись между собой.Он не знал и боялся даже вообразить, что бы сталось, брось он АрШакаван на произвол судьбы, измени преданным ему аршакаванцам, отрекись от царского слова, не дай стране окончательно вылепить в своей утробе город и явить его в один прекрасный день на свет божий; он не знал, не умел вообразить, что же тогда станется, но с уверенностью мог сказать: если только он совершит подобный грех, то, едва улегшись с первой же попавшейся женщиной, почувствует свою мужскую несостоятельность и немощь.
Он поставит Гнелу исполинский памятник в Арташате, назовет его именем новый город, ежегодно в день его смерти будет объявлять по всей стране траур... Нет, этого, он не сделает. Памятник, город и всенародный траур станут вечным ему упреком, поминутно будут колоть ему глаза и кстати и некстати причинять боль. А сколько бы я ни любил тебя, племянник, сколько бы ни оплакивал твою смерть, сколько ни был бы перед тобою виновен — прости, прости за мерзкие эти слова, — я не могу тратить на тебя так много времени. Ты должен позволить мне забыть тебя. И чем раньше, тем лучше. Византия, Персия и дражайшие мои нахарары требуют к себе каждодневного внимания, то и дело твердят: займись нами, посвяти нам все свое время, а не то мы разобидимся на тебя, и ты горько об этом пожалеешь. Пожалеешь, да будет поздно. Вдобавок, чем выше поставлю я обелиск, увековечивающий твою память, тем больше возрастет моя вина, и сразу же бросится в глаза, что я оправдываюсь. Возникнут подозрения, пойдут пересуды.
Нет, народ не полюбил меня. Не полюбил, не полюбил. Да и кто вообще любит царей? Хороши они или плохи — все едино, не удостаиваются любви. Все свои злоключения люди приписывают царям. В палец угодила заноза — сваливают вину на царя. Не удалась жизнь — виноватят царя. Случись какая напасть — поносят царя. А улыбнись вдруг судьба, царя забывают и благодарят бога.
Бедный Гнел! Как неловок твой дядюшка в выражении скорби. Как хладнокровно взирает на свои горести. Плача, вслушивается в свой голос. Вздыхая, сознает, что это вырывается из горла скопившаяся внутри и смешавшаяся с воздухом боль. Даже пребывая в безутешном трауре, он способен измерять глубину и величину горя. Умеет искренне страдать и в то же время подробно рассказывать об этом своем страдании, разбирать его по косточкам, истолковывать.
Не грусти, Гнел, утешься, племянник, ибо царь и в радости тот же. Смеясь, вслушивается в свой голос. Отплясывая, чувствует свои движения. В минуты счастья способен рассказать о своем счастье, словно глядя на себя со стороны. Зачастую по-настоящему, как подобает мужчине, пьянеет, но сознает при этом каждый свой шаг, каждое свое слово.
— Ты тоже виноват, Айр-Мардпет, — прорычал царь, потому что, неосторожно сделав легкое и неприметное движение, старик напомнил ему о своем существовании. — Отчего ты умываешь руки? Разве не вместе совершили мы это преступление?
— Вместе,— незамедлительно откликнулся Айр-Мардпет.
— Отчего же ты оставляешь меня в одиночестве? Скажи, что и ты виноват.
— Уже сказал, царь, — в недоумении вымолвил старик.
— Стало быть, и ты меня покидаешь? — почти не глядя на него и словно обращаясь в пространство, уязвленно произнес царь.— Ужели так трудно разделить мою вину?
— Твоя вина ненаказуема, царь. — Старик почувствовал, что единственная его защита теперь — дерзость. — А моя вина чревата опасностью. На мою долю выпадет лишь кара.— Он помолчал немного и, смиренно опустив очи долу, улыбнулся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148