— ее голос дрогнул и громовым эхом отозвался в ушах.
— По-моему, мысль об этом тебе не-внове.
— Быть может, ты хочешь мне помочь?
— Если ты не против, царица.
— Быть может, ты хочешь меня убить ?
— А если и так?
Парандзем почувствовала, что все эти вопросы — от страха и неуверенности. Олимпия непременно будет их задавать, надеясь выведать подробности, порою излишние, а порою и совершенно неуместные. Ну что ж, Парандзем это на руку. Олимпия исподволь придет к верному выводу и в конце концов смирится с неизбежностью. Только об одном Парандзем не догадывалась: Олимпия сама жаждала определить ме-
ру неизбежности.
— Ножом или ядом? — с достоинством спросила Олимпия.
— Мы же не мужчины, царица.
— Выходит, ядом,— с непостижимым усердием кивнула
Олимпия.
— Верно, царица.
— А яд уже приготовлен?
— Да, царица.
— Он при тебе? Ты его принесла?
— Да, принесла. Принесла.
Она не хотела повторять последнего слова, но, только повторив, поняла, что ей невмочь выдерживать этот допрос, силы постепенно ее оставляют. А Олимпия с опасной настыр-ностью, с мучительной твердолобостью знай задавала вопрос за вопросом. Точно роли переменились.
— А Ормиздухт? — В глазах Олимпии внезапно мелькнула искорка надежды. — Ормиздухт, как Ормиздухт?!
— Предоставь это мне, царица.
— И мне уже никак не вырваться? — побледнев как полотно, неприятным, очень неприятным голосом крикнула Олимпия. — Меня ничто не спасет? Если я подниму шум, если позову на помощь?
— У всех дверей мои люди. — Неуравновешенность Олимпии вернула Парандзем самообладание.
— Если я буду просить тебя, умолять, валяться в ногах?
— Это только придаст мне решимости.
— А яд сильный ? — Олимпия неожиданно перешла на шепот.— Я не буду очень страдать?
— Не беспокойся, царица. — И раздраженно добавила: — Думаешь, мне легко смотреть на чужие муки?
— А куда ты его налила?
— В молоко, царица.
— Я очень люблю молоко.
Она встала с постели, словно пытаясь убежать от смерти. Потому что постель напоминала ей о неминуемом конце. Надлежало стоять — стоять, покуда возможно. Вот первый и самый надежный способ самозащиты.
— Будь по-твоему. Но при одном условии. Если ты исполнишь последнее мое желание.
— Слушаю, царица.
— Надень на меня это платье.
Олимпия достала лучший свой убор, в который должна была облачиться, садясь обок с царем в тронном зале, но который ей так и не довелось надеть. Парандзем сообразила, что византийка хочет унизить соперницу и умереть с победой. Но это нимало ее не задело, напротив, она любовно и с готовностью выполнила требование Олимпии и, точь-в-точь служанка, облекла доживающую последние свои минуты царицу в торжественный наряд.
— Корону! — приказала Олимпия.
Парандзем молча повиновалась: принесла корону, бережно и осторожно возложила на голову царицы.
— Вон! — вдруг что было мочи крикнула Олимпия и указала рукой на дверь.— Прочь отсюда!
Поглядите-ка на нее: явилась зарезать цыпленка, отправить на тот свет дочь префекта Аблабиоса! И с какой наглой, с какой нахальной самоуверенностью, будто перед ней жалкое ничтожество, а не царица Армении! И сама она тоже хороша — до последнего мгновения верила этой женщине, внушила себе: моя смерть неизбежна, иного выхода нет. Она никогда не простит себе этой доверчивости, непротивления, отказа от борьбы. В ней проснулась жажда жизни. Воскресла мстительная потребность в жестокости, стремление покинуть свои покои, развернуть бурную деятельность.
К удивлению Олимпии, ее надменность отнюдь не повергла Парандзем в замешательство. Просто взгляд соперницы стал чуть строже, глаза посуровели, и она, медленно и размеренно ступая, направилась к дверям. А в дверях обернулась; на лице заиграла усмешка, и она прикусила нижнюю губу.
— Но ты уже пила молоко, царица. Вечером,— невозмутимо сказала Парандзем и уточнила: — Во время ужина.
Олимпия издала отчаянный вопль. Рухнула на пол и забилась на мраморе. «Нет!» — беспрестанно кричала она, вкладывая в это слово всю свою душу, все свое существо. Более чем необратимость свершившегося, потрясло Олимпию позорное ее поражение, несостоятельность и смехотворность надменного ее поведения.
Полностью утратив самообладание, она каталась по полу, кусала руки, захлебывалась рыданиями. Вот отчего ее поминутно сегодня тошнит. Вот отчего ей досаждает острая резь в желудке. Вот отчего проступает холодная испарина.
А кто же дал ей молока, кто? Из чьих рук она его приняла? Но какое-то шестое чувство запретило ей вспоминать имя и лицо служанки. Ибо если на пороге смерти, когда все должно стать ничтожным и несущественным, пытаешься припомнить подобную мелочь, стало быть, ты признаешься себе, что очень хочешь жить. А такое признание сделает смерть еще мучительнее, еще ужасней.
Едва сдерживая слезы, Парандзем отвернулась. Бог свидетель, Олимпия была хорошим человеком. И богу куда лучше, чем ей, известно, что только хорошие и умирают. Только хорошие становятся на каждом шагу жертвами.
Одно утешало Парандзем: тут не личная месть, а, как ни постыдно это звучит в такую минуту, необходимость, которая превыше ее, Парандзем, воли. Превыше воли любого. Она готова поклясться сыном — величайшим сокровищем всей ее жизни, готова поклясться даже невинной этой жертвой, что престол и власть не представляют для нее отныне никакой ценности. Но она обязана покорно нести свой крест. Так повелевает залитая кровью страна, так повелевают попавший в опасность сын, и престарелый отец, и муж, пусть и нелюбимый, но воплощающий в себе судьбу армянина и его грядущее, и любимый, наполовину мертвый Гнел, и весь ее подобно Христу страдающий народ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148