Одно за другим обследовал жилища аршакаванцев и, переворачивая все в них вверх тормашками, отбирал самые незначительные припасы, а потом поровну делил. Полагавшийся ему ничтожный паек он также присовокуплял к общему котлу и ходил полуголодный. И тем не менее работал в поте лица, без передыху, с непостижимым упрямством и остервенением. Простой смертный давно бы уже сдался и почел себя побежденным. А у него, похоже, был некий тайник, откуда он черпал неуемную энергию. Он поспевал всюду. Заживо распрощавшиеся с жизнью, отощавшие — кожа да кости — люди из страха перед ним упражнялись в ратном деле. Давно поняв, что в этом городе нет больше цели, была, да сплыла, он все-таки не жалел последних потуг. Может, цель чудом найдется? Может, убоится плети?
Однажды чуть свет, когда царь, едва ли проспав и два часа, проснулся, в опочивальню вошел Гнел и осерчал: надо же, царь нашел время нежиться в постельке. Слава богу, не разделся...
Гнел страшно исхудал. Одежда на нем была обветшалая, латаная-перелатаная. Башмаки заношены до дыр, ноги обернуты войлоком, кое-как привязанным к лодыжкам. Только глаза блестели по-прежнему, исступленно и зло. Да еще прямые жесткие волосы, поминутно спадавшие на лоб, придавали ему вид человека крепкого и жестокого.
- Я пришел спасти тебя, царь, - озабоченно сказал он с порога.
- Я знал, что ты придешь. - Царь вскочил с постели и, раскрыв объятия, шагнул ему навстречу. - Твоя искренность нужнее мне теперь тысячи советов.
До чего же нуждался царь в искренних людях! Искал их всю жизнь, искал и не находил. Людей, искренне относящихся не к нему лично, а к делу, которому они служили. Единственным, кто самоотверженно отдавался делу, был
этот живой труп, истаивавший день ото дня как свеча, но — по каким таким законам природы? — чем больше истаивавший, тем ярче излучавший окрест себя свет.
Что он дал во исполнение своих посулов? Не красивые ли это были речи? Не медоточивые ли словеса? Чем он помог царю, что замечательного предложил, какой нашел путь к спасению? Только один — убивай, убивай! Только жестокость. Царь полагал, что со временем Гнел укажет ему и настоящий путь, наведет на важную мысль, даст полезный, дельный совет. Но оказалось, Гнел волчьей породы, он не способен глядеть вправо и влево — видит лишь перед собой, прямо перед собой... Он прямолинеен... Он прям— точь-в-точь его волосы... Поле его зрения чересчур узко и ограниченно. Он не в состоянии рассматривать те или иные вопросы в сложном их единстве. Он упрощает и облегчает задачу, берет только один вопрос из многих, придает ему исключительное значение и, пытаясь добиться своего нахрапом, прет с бычьим упрямством напролом.
Нет, нет, ты грешишь перед господом! А как же тогда Аршакаван? Кто, собственно говоря, его построил — кто, если не Гнел? Напряжением чьих сил и чьей беспредельной верой создан этот город? Не будь Гнела, у тебя не было бы и этого последнего оплота. Пусть даже твои замыслы гениальны, грош им цена, коли их некому осуществить. Выходит, Гнел — лишь исполнитель, воплощающий чужие мысли. Дай ему чертеж, и он блестяще построит все, что надо. Дай идею, и он тотчас претворит ее в жизнь. А сам он бесплоден, пустоцвет, да и только.
Однако царь бесконечно ему признателен не только за Аршакаван, но и за нечто куда более простое и бесхитростное — за искренность. Это же надо, кто оказался, по злоумышлению судьбы, единственным искренним человеком! И все-таки царь не стал поминать прошлое, потому что для страдающих ныне, к тому же страдающих безмерно, обладать прошлым — великая и непростительная роскошь.
— Я одержу победу, так ведь, Гнел? — Воодушевившись, царь заговорил быстро и без умолку: ему хотелось слышать свой голос, задавать вопросы и получать желанные ответы. — Не понапрасну же мы столько мучились... Я тебя очень люблю, Гнел! — вроде бы невпопад сорвалось у него с языка, и он восторженно продолжил: — Жители моего города будут драться до последнего. У них нет иного выхода. Они умрут, защищая свою свободу. Они не бросят меня в беде. Я крепко-накрепко связан с чернью. Мне не спастись без нее, а ей без меня. Видишь, как верно я все рассчитал. Я не
посадил рощу, как мой дед Хосров. Я построил город, город, подобных которому нет. Из бессильных моих рук судьба страны перешла в руки моего нищего, моего голодного народа.
— Ты потерпишь поражение, царь, — невозмутимо прервал его Гнел..
— Поражение ? — изумился царь. — И это говоришь ты ?! . — Еще несколько дней, и они будут в этом дворце.
— В моей спальне? — зачем-то уточнил царь.
— В твоей спальне, — подтвердил Гнел. И кивнул.
— Стало быть, это и есть конец? — сразу же присмирел царь. — Эта стена... Этот ручей за окном... Только и всего?
Но разве после встречи с беглецом-аршакаванцем ему не было уже ясно: то, что видят сию минуту глаза, — стена, ручей, яма, спина телохранителя, собственная удлиненная тень — все это и есть конец?
Что он теперь делает, тот молодой простолюдин? Стоило ли ломать голову, когда нужно было просто-напросто проследить за каждым его шагом и по поведению одного — хотя бы одного — человека предугадать судьбу города.
Как он любил царя, как счастлив был повстречать высочайшего своего господина, и вместе с тем как губителен для царя его поступок! В этом бегстве куда больше враждебности и коварства, чем в преступлениях истинных врагов и коварных заговорщиков.
Но отчего тебе каждый день представляют трескучие донесения, в розовом свете изображая оборону и внутреннее состояние города? Какова логика сокрытия правды, действующая не только по отношению к тебе, но и ко всем вообще государям, не только в Армении, но и повсюду?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148