— Наша беда в том, что мы никогда этого не забываем! Обсуждаем его, как своего приятеля. Как соседа. Злословим, хвалим, хулим... Долго ли будет так продолжаться? Станет ли в конце концов разнесчастная эта земля страной? Нет, Парандзем, не уговаривай меня! — Он застыл на месте, задел грубую холстину шатра и грустно улыбнулся: — Что поделаешь, таким уж я создан... Может, это и смешно... Но есть вещи, которые превыше для меня и моей жизни, и моих владений, и... не обижайся... быть может, и тебя...
Станет ли, станет ли эта земля страной ? Будет ли наконец всякий человек знать свое место, молча делать свое дело и поменьше терзаться мыслью, что вот, дескать, в соседней области народ живет лучше, а в соседней стране еще лучше, и чем дальше, тем лучше, ну а в Индии — там и вовсе сущий рай ? Придет ли день, когда никто больше не покинет родные края и не устремится в поисках счастья к чужим берегам, чтобы умереть затем... от тоски по родине? Поймет ли эта страна, что значит иметь царя? Или же, сидя в тепле и уюте, каждый будет похваляться, что никакое на свете вино не сравнится с армянским, никакой на свете шелк не сравнится с армянским, никакие на свете воины не сравнятся с армянскими? А может, бахвалу мнится, будто кое-что из несравненных этих достоинств перепадет и на его долю, на долю его семьи, его пятилетнего шепелявого мальца? Будет ли эта страна достойна иметь царя? Или же, услыхав весть о нападении врага на Алдзник, армянин из Гугарка успокоится и обрадуется: нам-то, мол, опасность не грозит... А в Гугар-ке... в Гугарке... никакие на свете леса не сравнятся с гу-гаркскими. Придет ли наконец время, когда армянский царь вызовет подданного и тот беспрекословно, не переча своему господину, предстанет перед ним? Да или нет?
— Но отчего твои мысли были мне до сих пор неизвестны ? — Парандзем поразилась: ужели это тот самый человек, которого она узнала всего, без остатка, которому отдавалась не только телом, но и всем своим существом, еженощно капля по капле даря ему самое себя? А он подло
лгал. Таился. Укладывался на ложе под маской другого. И на ухо другому шептала Парандзем слова, припоминать которые потом немыслимо, невозможно. — Я привыкла, когда меня почитают драгоценнейшим сокровищем. Я была величайшим богатством своего отца. Полагала, что и твоим
тоже.
— Я люблю тебя, Парандзем. — Глаза Гнела потеплели. — И ты прекрасно это знаешь.
— Плохо знаю. Очень плохо.
— Неужели тебе нужны доказательства?
Еще как нужны. Оттого, что Гнел несомненно припоминал потом слова, которые нашептывал ей на ухо. Повторял их назавтра. Повторял каждый день. Как тать, пользуясь тем, что Парандзем чудилось, будто она впервые слышит эти слова, будто никому, кроме нее, не дано их знать. Оттого, что у него не замирало по ночам сердце и не занимался дух, и он не испытал, каково без боли и ссадин сорваться в бездну, не испытал сладости падения, легкости и чистоты. Оттого, что падал всего лишь в яму, обыкновенную грязную яму. А рассказывал небылицы о бездонных пропастях. Оттого, наконец, что смел любить что-то сильнее, чем ее. Ужели в пылких его клятвах, которые она вспоминает теперь со стыдом и отвращением, был хоть невзначай оброненный намек на это? Не было, господь свидетель. Если бы был, она, может статься, и приняла бы это условие. Но ведь не было, не было. Были две души посреди сплошной пустынности и безлюдья, женщина и мужчина, еще не обманутые, еще не вкусившие яблока с древа жизни. Ложь. Гнел уже вкусил. И коли он вправду любил, так сделал бы и ее сообщницей, чтобы и в грехе не оставаться одиноким. Конечно, нужны доказательства, еще как нужны.
— Мог бы ты изменить ради меня родине ? — с внезапным вызовом бросила Парандзем.
— Не оскверняй язык! — вспыхнул Гнел.
— Нет, скажи, мог бы?
— Дикий вопрос!
— Я бы возненавидела и прокляла человека, способного ради славы, ради власти или же денег изменить родине. -Она сказала это совершенно искренне. Помолчала и добавила: — Даже ради любви...
— Вот видишь, ты ответила сама себе.
— Но ради меня ты бы должен был пойти на это, — холодно и спокойно вынесла она свой приговор.
— Парандзем!
— Когда дело касается нас с тобой, приемлемы лишь крайности, — надменно промолвила Парандзем. — Я признаю лишь крайности.
— Твои мысли мне тоже внове, — ошеломленно прошептал Гнел.
— Отчего же? Ведь оказалось, что и ты похож на меня. Обожаешь крайности. — Парандзем язвительно усмехнулась. — Помнишь, как настойчив ты был, обхаживая меня? Очень, очень настойчив. Помнишь, как лебезил перед моим отцом, как пресмыкался перед ним, лишь бы заполучить его согласие? Очень, очень. Как ты любил меня! Очень, очень. И как ты раболепен теперь! Донельзя. — Она сразу почувствовала, что так говорят, только порывая с человеком всякие связи. А еще почувствовала, что таким образом она как бы вдвойне теряет мужа. Теряет уже не только физически. И она всей душой пожалела Гнела — не как посторонняя, но как любящая жена, как кровь от крови его и плоть от плоти его. Однако не сумела подавить гнев, вырваться из засасывающей пучины, и в ней зародилось жестокое желание уничтожить этого любимого, этого родного ей человека. И, уничтожая, вернуть. Издеваясь, оскорбляя, глумясь. — Но вспомни-ка, я тебя не любила. Терпеть тебя не могла. Кого угодно вообразила бы своим мужем — только не тебя. Мне и подумать было тошно, что ты можешь ласкать меня, целовать... Твой запах, твои движения... И надо же, за тебя-то я и вышла...
— Но ты полюбила меня, Парандзем, — в недоумении сказал Гнел.
— Заговорил, видите ли, от лица родины. Что еще за родина? Жалкие князьки — это, что ли, твоя родина?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148