Это было гораздо больнее, чем кусать губы, и я
смог сосредоточиться. И тут я понял, что Стриж был прав. Все-таки была
одна вещь, которую я мог еще сделать. Единственный способ, которым я мог
противостоять этому Дону Педро, единственный путь избежать судьбы, которую
готовил мне этот маленький мерзавец. Но я также знал, почему Стриж не
сказал мне, что это за способ.
Я мог прокусить себе язык, захлебнуться кровью и умереть.
Легко подумать; однако сделать это гораздо труднее. Я слышал о том,
что были люди, которым это удавалось - пленные под пытками, сумасшедшие в
смирительных рубашках. И я сказал себе, что у меня, конечно же, есть
повод, и не менее серьезный, чем был у них. Моя смерть вряд ли спасет моих
друзей, зато она может спасти множество других жизней. И спасти меня
самого от кое-чего похуже смерти - я не стану марионеткой и узником в
собственном теле, пустой оболочкой для какого-то хищного ужаса, которого я
не мог себе даже представить. И я сделал попытку. Да, я попытался, стиснул
зубами самый центр толстой мышцы, до тех пор, пока боль не стала
невыносимой и не выступили вены - но не более того. Я не мог. Я был готов,
у меня были силы... но я просто не мог.
Назовите это трусостью, назовите это подсознательным сопротивлением -
но я не мог этого сделать, так же как не мог освободиться от своих оков. Я
продолжал свои попытки. Я вонзил зубы в язык, я тряс головой; но не мог
придумать ничего такого, что заставило бы меня стиснуть челюсти.
Вот и все, на что меня хватило, чтобы разыгрывать из себя героя; и
все это время я чувствовал, как теряю контроль. Я знал, что что-то
действует на меня - барабаны, холод, пение, зловонный воздух, жуткий парад
жестокостей, творимых на алтаре. Это было то, что пришло мне в голову
сначала. Вскоре я понял, что это не так. Они способствовали, это верно;
они топтались вокруг моих мыслей, мутили их. Но было и что-то еще, что-то
за ними, и действовало именно это. Оно было больше, чем все эти ужасные
факторы вместе взятые. С каждым дуновением его присутствие ощущалось все
сильнее, меня словно тянули чьи-то руки, легко, но непримиримо. Они
расшатывали мои мысли туда-сюда, словно зуб в его гнезде.
Это была не иллюзия; я стал видеть новые вещи. Фигуры, во много раз
выше человеческого роста, они прыгали и извивались позади танцующих,
передразнивая их, как гигантские тени, отбрасываемые в небе. С каждой
минутой я видел их все более отчетливо, они кружились надо мной, а то, что
меня окружало, становилось все более туманным. В моем мозгу роились голоса
- тихий щекочущий шепот, низкий громовой гул. Я чувствовал вспышки мыслей
и воспоминаний, мне не принадлежавших, не принадлежавших ни одному
человеку вообще, они оставляли за собой только смятение, так далеки они
были от всякого опыта, который я вообще мог распознать.
Если я мог больше перепугаться, чем уже был напуган, так именно
теперь. Но все оказалось совсем не так. С каждой минутой я чувствовал себя
спокойнее, все больше недоумевая. Приоткрытая далекая дверь, льющийся
из-за нее теплый свет, запах вкусной пищи, звук знакомых голосов - для
ребенка, заблудившегося в ледяную ночь и голодного это могло быть тенью
тех ощущений, которые я испытывал сейчас. Вся прелесть абсолютной
безопасности, счастья, которого я никогда не знал, богатства, которого
жаждал всю мою жизнь, но так и не получил, - сейчас я почувствовал слабый
привкус всего того, чего мне не хватало, и обещание, что все это впереди и
становится все ближе. Меня совсем не волновало, что мое тело становится
каким-то легким, немеет - до тех пор, пока я не почувствовал, как мои руки
и ноги резко дернулись раз, другой, хотя я не пытался ими двигать. Словно
их подчиняла себе чья-то чужая воля...
Я рывком выпрямился, дрожа и покрываясь потом. Моя голова кивала,
подбородок опустился на грудь. Это напоминало на попытки не заснуть, когда
я зарабатывался подолгу. Не считая того, что в теплой черноте за моими
веками ЧТО-ТО поджидало...
Я отчаянно боролся за то, чтобы сохранить контроль над собой. Где-то
далеко в барабанном бое появилась новая нота - резкое металлическое
позвякивание, как воплощение головной боли. И раздавались голоса - голос
Стрижа, такой хриплый и отчаянный, каким я его никогда не слышал: - ...они
куют железо ОГАНА... ты что, не слышишь? Это... это конец. Последний...
самый великий. Если они смогут подчинить его...
Что-то из того, что он сказал, привлекло мое внимание, какое-то
воспоминание. Какие-то острые обломки моей воли стали восстанавливаться. Я
лихорадочно сосредоточился на всем том, что еще привязывало меня к земле -
на боли в языке, тупых уколах от ожогов, боли в ягодицах от сидения на
холодной земле и еще более холодном прикосновении ошейника и цепей. ОГАН -
вот слово, которое я уловил. Так, а где же я мог слышать что-то подобное?
Я улыбнулся: конечно, Фредерик. Сейчас мне было приятно о нем думать.
Старый Фредерик с его бачками, пыхтящий от праведного гнева, такой
воинственный, как изображение Св.Иакова на его картине:
- ПОДУМАЙТЕ, ЧЕЛОВЕЧЕ! ЧТО ВЫ СКАЖЕТЕ НЕВИДИМЫМ? ВЫ НЕ МОЖЕТЕ СПОРИТЬ
С ОГУНОМ!
Храбрость пришла к нам обоим слишком поздно - ко мне и к нему; что ж,
лучше поздно, чем никогда. Это должно прекратиться, и теперь же. Смерть,
уничтожение - мне надо было за что-то ухватиться. Лучше умереть, чем
подпасть под этот тошнотворный сладкий соблазн, это ощущение счастья,
которое не позволит мне быть самим собой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138