А этот молчаливый, выдержанный и умный Андре, видимо, в стороне от всего ужасного, – о нем нет даже слова в донесении посла! И действительно, послу сказать о Воронихине было нечего. Разве то, что Андрей Никифорович продолжал изучать усиленно художественные сокровища и зодчества Парижа? Так ведь он за этим и приехал в столицу Франции. Правда, Воронихин изредка бывал в масонских ложах, но если бы только лишь такое увлечение водилось за Павлом, тогда граф Александр Сергеевич мог бы радоваться, ибо масонство ему, как и многим знатным людям Петербурга, не было чуждо.
«Нет, несчастный Попо, развращенный чуждыми идеями, погряз в этом страшном омуте. И почему вся Европа равнодушно смотрит на Париж? Почему не вмешается? Королю грозит смертная казнь, а все державы сидят сложа руки и наблюдают, со злорадством ожидая ослабления Франции, падения ее мощи. Не лучше ли было бы двинуть со всех концов объединенные войска на Париж?.. Спохватятся, да поздно будет…» – так думал Строганов, садясь в своем кабинете за послание Ромму.
«…Долго я противостоял буре, которая, наконец, разразилась. Сказано, что вы оба состоите членами якобинского клуба, именуемого „Клубом пропаганды“ или „Клубом бешеных“. Буря разразилась, и я обязан отозвать моего сына и лишить его почтенного наставника в то самое время, когда он нуждается в его советах…»
«Да уж какие теперь могут быть советы от человека, ушедшего с головой в революцию? Что он может дать, кроме вреда, молодому, увлекающемуся Попо? Нет, довольно, это уже не воспитатель!» – думал граф и снова дрожащей рукой хватался за гусиное перо.
«…Признаю крайне опасным оставлять за границей и, главное, в стране, обуреваемой безначалием, молодого человека, в сердце которого могут пустить корни начала, несогласные с уважением к правительству его родины…» – писал граф Александр Сергеевич.
Медленно двигалась из Петербурга в Париж почта. Письма задерживались в «Черных кабинетах», вскрывались, прочитывались, копировались и только затем, аккуратно обработанные, поступали адресату.
Но мало беспокоили Очера отцовские ультиматумы. Каждый день вместе с Теруань де Мерикур он разъезжал по Парижу и там, где бывало скопление народа, на площадях и даже у церковных входов произносил яростные речи, призывая народ к уравнению состояний, к перемене нравов, и заканчивал обычным возгласом: «Долой тиранов!»
Наконец, Жильбер Ромм внял мольбам и строгим заклинаниям графа Строганова. Однажды, возвратись поздней ночью из Национального собрания, Ромм сказал своим воспитанникам:
– Друзья мои, Попо, и ты, Андре, мы должны расстаться. Граф настаивает на вашем возвращении в Россию. За вами приедет от него посланник. Таков указ самой Екатерины. А пока, до его приезда, подальше от опасности – отправляйтесь в деревню, в Овернские горы Очер отдохнет от мятежной жизни, а ты, Андре, и там найдешь себе дело. Где же писать этюды, как не в горах?
Воронихин молча выслушал Рома. Переписываясь с графом Александром Сергеевичем, он ожидал такого решения и воспринял его покорно. Павел Строганов задумался. Не хотелось расставаться с Парижем, где он родился и провел детские годы, не хотелось расставаться и с учителем, которого он полюбил и готов был с ним на революционном пути идти в огонь и в воду. Задумался он не без тревоги и о том, что по приезде в Россию потребует отец объяснение о его поведении в Париже, и как это воспримет он, старый вельможа и друг царицы?..
Всю ночь не сомкнул глаз Павел, бродил из конца в конец по коридору, тускло освещенному свечами, насвистывал «Карманьолу». Тревожные думы не давали ему покоя. Потом он прошел в спальню, достал из ломберного столика игральные карты, ребячески обновленные революцией. В этой колоде карт дама называлась «свободой», валет именовался «равенством», туз – «законом»… Павел тщательно перетасовал новенькую, скользящую в руках колоду, поправил свечи в канделябрах и принялся гадать. Ему хотелось, чтобы перед ним на столике падала из колоды дама – «свобода» – червонная или трефовая, означающая приятные встречи с любимой женщиной. Но как ни старался молодой граф угадать свое счастье, как ни выкидывал, зажмуря глаза, на салфетку карту за картой, перед ним ложился туз, означавший «закон», и одна за другой появлялись шестерки, сулившие ближнюю и дальнюю дорогу. Да, ему оставалось подчиниться законному требованию графа и быть готовым в путь-дорогу.
На другой день в конфискованной дворянской карете, запряженной в четверку, Жильбер Ромм проводил отъезжавших в деревню воспитанников. Навстречу им попадались похоронные процессии без духовенства. На трехцветных знаменах, склоненных над гробами, были золотом вышиты слова: «Люди родятся и умирают равными».
– Что верно, то верно! – мрачно проговорил Воронихин, прочтя эту надпись. – С этим я согласен. А между тем вся людская жизнь протекает везде и всюду под другим девизом: «Кто кого смог, тот того и с ног». Желал бы я, гражданин Ромм, чтобы ваша революция привела для примера и начала Францию к равенству и братству, желал бы, но… сомневаюсь.
– Мы стремимся к этому идеалу, мы, французы, первые добьемся равенства, мы победим и утвердим победу…
– Не смею спорить с вами, дорогой учитель. Но право думать и сомневаться оставляю за собой…
За зеркальными стеклами кареты мелькали пригородные дома. Из многих таких домов бежали владетельные аристократы, теперь там хозяйничал кто-то другой, погружая на повозки конфискованные ценности для дешевой распродажи с аукционов.
– Вот видите, гражданин Ромм, – сказал вдруг Воронихин, – вы уничтожаете богатство, стремитесь к равенству.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79