Но совсем без управления неповоротливая, протекающая шлюпка была обречена и стала бы легкой добычей волн. Долгие ночные страдания оборвались так же резко, как и начались. И вот тогда наступили настоящие мучения.
Теперь, опираясь на бесполезный румпель и имея рядом впередсмотрящим вооруженного кольтом Маккиннона, Николсон старался забыть о всепоглощающем чувстве жажды, о разбухшем сухом языке, потрескавшихся губах и обожженной солнцем спине. Он пытался полностью оценить причиненный штормом ущерб, те изменения, которые произошли в людях с тех пор, когда шторм закончился и начались эти ужасные дни, эти бесконечные часы, тянущиеся под безжалостным, палящим и невыносимым солнцем.
Беспомощные, безучастные люди, словно под пыткой, доходили до последней границы возможного — физически, морально и психически. Объединявший их дух товарищества улетучился, словно его и не было. Раньше каждый стремился помочь соседу, а теперь каждый думал только о себе. Они хладнокровно глядели на муки других, когда каждый получал свою жалкую порцию воды, концентрированного молока или кусок сахара. Галеты закончились два дня назад. Дюжина жадных враждебных глаз наблюдала за каждым движением худых трясущихся рук, чтобы получающий не взял больше положенного ему. Голодный блеск налившихся кровью глаз, сухой стук костей пальцев особенно тяжело было наблюдать, когда маленькому Питеру давали лишнюю порцию воды и часть воды проливалась по его подбородку, падая на горячую скамью и почти мгновенно испаряясь. Они находились на той грани, когда даже смерть становится привлекательной избавительницей от постоянной пытки жаждой. Маккиннону пришлось взять в руки кольт.
Физические изменения людей были даже серьезнее крушения морального духа. Капитан Файндхорн находился в глубоком обмороке. Он все время метался, поэтому Николсон предусмотрительно привязал его к планширу и одной из скамей. Дженкинса тоже привязали, хотя он и находился в сознании. Он погрузился в свой собственный ад неописуемых мучений. Кончились повязки, и защитить его страшные ожоги, полученные на «Вироме», не было возможности. Палящее солнце жгло его до сумасшествия. Ногти на руках кровоточили, потому что он в беспамятстве расцарапывал обгоревшее тело. Ему связали кисти рук, привязав веревку к шлюпочной скамье. Он уже дважды пытался броситься за борт. Долгое время он сидел не двигаясь, потом напрягал все силы, пытаясь разорвать веревку, связывающую его кровоточащие руки. Хриплое, мучительное и надсадное дыхание напоминало агонию. Николсон уже подумывал, не стоит ли разрезать путы и отпустить Дженкинса. Какое он имеет право осуждать моряка на медленную, мучительную смерть в шлюпке, если тот может прекратить все мучения быстро, одним прыжком в море? Он ведь все равно должен был умереть: смерть уже смотрела из его глаз.
Глубокая резаная рана Эванса и изуродованная кисть Уолтерса гноились, им становилось все хуже. Медикаменты кончились. Соленая вода, намочившая повязки, воспаляла открытые раны. Ван Оффен находился в немного лучшем состоянии, но его ранили позже всех, и к тому же он обладал жизненной силой и выносливостью, превосходившей силы обыкновенного человека. Он по нескольку часов лежал неподвижно на дне лодки, упираясь спиной в скамью и глядя вперед. Казалось, он не нуждался во сне.
Психическое состояние людей было самым скверным. Вэнниер и второй механик еще не перешли границы безумия, но оба уже проявляли первые признаки потери контакта с реальностью: долгое меланхолическое молчание, одинаковое невнятное бормотание, короткие подобия улыбок, когда они приходили в себя. Лена, медсестра-малайка, впала в полное безразличие. Мусульманский проповедник, напротив, не проявлял вообще никаких чувств, а просто молчал. Впрочем, он и раньше больше молчал, так что его психическое состояние нелегко было определить, как и у Гордона, который то улыбался, уставившись куда-то отрешенным взглядом, то в отчаянии опускал голову на грудь. Николсон, который не доверял расчетливой хитрости Гордона и не раз пытался убедить Файндхорна избавиться от него, следил за ним с непроницаемым лицом. Определить состояние Гордона он не мог: тот то ли притворялся, разыгрывая маниакально-депрессивное состояние, то ли действительно заболевал. Не вызывало сомнений состояние молодого солдата Синклера, утратившего всякий контакт с реальностью: у него были все классические признаки острой шизофрении.
Но не все люди поддались сокрушительному воздействию обстоятельств. Кроме самого Николсона, слабость, сомнение и отчаяние не коснулись еще двоих — боцмана и бригадного генерала. Маккиннон по-прежнему оставался Маккинноном, не изменившимся, внешне несокрушимым, всегда с легкой улыбкой, добрым голосом и кольтом в руке. А на бригадного генерала Николсон то и дело поглядывал, покачивая головой в неосознанном удивлении. Фарнхолм был великолепен. Чем сильнее ухудшалось их положение, превращаясь в безнадежное, тем выдержаннее был бригадный генерал. Облегчить людям боль, поудобнее устроить больных и раненых, защитить их от солнца, вычерпать воду из шлюпки — всегда и везде первым неизменно оказывался бригадный генерал. Помогал, ободрял, улыбался и работал — без жалоб и надежд на благодарность. Для человека его возраста, а Фарнхолму было уже за шестьдесят, поведение его казалось совершенно невероятным. Николсон наблюдал за ним с долей озадаченного восхищения. Того болтливого пустомели, встреченного им на борту «Кэрри Дансер», теперь просто не существовало. Довольно странно, но его выучка выпускника Сент-Херста тоже куда-то улетучилась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99