Поднялся сноп искр, к двери пройти стало невозможно. Николсон повернул голову назад, взглянул вверх сквозь заливающий глаза пот и скорее почувствовал, чем смутно увидел, как падает на него рухнувшая крыша. Он отпрянул в сторону и прыгнул через преграждавший двери завал. В четыре прыжка он оказался у двери. Новые брюки хаки из легковоспламеняющейся ткани сразу вспыхнули на нем. По ногам стремительно побежали вверх проворные языки пламени, обжигая голые руки, державшие безумно тяжелого ван Оффена. В ноздри ударил одуряющий сладковатый запах поджариваемой плоти. Он уже ничего не соображал, сил не осталось, ощущения времени, пространства, цели исчезли — и вдруг он почувствовал, как его схватили сразу несколько рук и вытащили в холодный, упругий, полный жизни ночной воздух.
Было бы самым легким делом в мире передать ван Оффена в протянутые руки, рухнуть самому на прохладную землю и забыться в благостном неведении. Это желание было почти непреодолимо. Но он не сделал ни того, ни другого. Он просто стоял, широко расставив ноги, и хватал большими глотками воздух, постепенно приходя в себя. Постепенно дрожь в ногах прекратилась, глаза прояснились. Он увидел Уолтерса, Эванса и Уиллоуби, стоящих вокруг него, но он, не обращая на них внимания, растолкал всех и понес ван Оффена к убежищу, к ближайшей подветренной хижине в деревне.
Медленно, очень бережно он опустил раненого на землю и стал расстегивать пробитую пулями и залитую кровью рубаху. Ван Оффен поймал его ладонь своими слабыми руками.
— Вы понапрасну тратите время, мистер Николсон, — слабо прошептал он сквозь кровавое бульканье в горле. Его едва можно было услышать в треске и реве пожара.
Не обращая внимания на его слова, Николсон разорвал рубаху и невольно поморщился, увидев раны. Чтобы ван Оффен остался в живых, его необходимо было перебинтовать, и немедленно. Николсон разорвал свою излохмаченную и обуглившуюся рубаху и забинтовал раны, глядя на искаженное болью лицо немца. Губы ван Оффена изогнулись в подобии улыбки, неизвестно по какому поводу. Его глаза уже затуманились от наступающей потери сознания.
— Я сказал вам, не тратьте времени... — пробормотал он. — Катер... катер Кисеки... захватите его... На нем есть рация. Может быть, большой передатчик. Вы слышали, что сказал Ямата... Уолтерс может передать радиограмму, — настойчивым шепотом говорил ван Оффен. — Давайте же, мистер Николсон. Поспешите. — Он безвольно отпустил руку Николсона и уронил раскрытые ладони на утрамбованную землю.
— Почему вы сделали это, ван Оффен? — Николсон посмотрел на раненого и медленно покачал головой. — Почему, скажите ради бога, вы сделали это?
— Только Бог знает. А может быть, я тоже знаю. — Он тяжело дышал, часто и мелко хватая воздух. И каждый раз изо рта вырывались прерывистые слова. — Тотальная война есть тотальная война, мистер Николсон. Но это работа для варваров. — Он сделал слабый жест в сторону пылающей хижины. — Любой из моих земляков, если бы был здесь со мной сегодня вечером, сделал бы то же, что и я. Мы люди, мистер Николсон, мы просто люди. — Он поднял слабеющую руку, дотронулся до своей обнаженной груди и улыбнулся. — Если вы разрежете нас, разве не потечет кровь?
Его стал душить приступ кашля, он извивался, содрогаясь всем телом. Когда приступ прошел, он стал вдруг таким спокойным и неподвижным, что Николсон быстро нагнулся, убежденный, что раненый умер. Но ван Оффен вновь поднял веки, медленным, мучительным усилием, и улыбнулся Николсону, глядя подернутыми дымкой глазами.
— Мы, немцы, легко не умираем. Это еще не конец фон Оффена... — Он долго молчал, потом опять зашептал: — Победа в войне обходится очень дорого. Она всегда обходится очень дорого. Но порой цена ее бывает слишком высока. Тогда победа не стоит цены. Сегодняшним вечером запросили слишком высокую цену. Я не мог заплатить такую...
Огромный язык пламени судорожно всплеснулся над домом старейшин, осветив их лица красным свирепым светом. Лицо ван Оффена опять стало белым и неподвижным. Он продолжал что-то бормотать о Кисеки.
— Что вы говорите? — Николсон склонился над ним так низко, что почти касался лицом его губ. — Что вы сказали?
— Полковник Кисеки... — говорил ван Оффен словно издалека, пытаясь улыбнуться, но лишь слегка скривив нижнюю губу. — Возможно, у нас есть что-то общее. Думаю... — Голос пропал. Он собрался с силами и продолжал погромче: — Думаю, у нас обоих есть одна слабость — любовь к очень маленьким детям.
Николсон пристально поглядел на него, но его внимание отвлек громкий треск, и он обернулся. Стена пламени рванулась вверх, осветив все самые отдаленные уголки маленькой деревни. Дом старейшин, у которого сгорели последние опоры, рухнул, и пламя разгорелось сильнее прежнего. Однако буйство огня продолжалось лишь несколько мгновений. На глазах у Николсона языки пламени опали, со всех сторон надвинулись темные, мрачные тени. Николсон повернулся к ван Оффену, но тот уже был без сознания.
Николсон с трудом выпрямился и, не вставая с колен, смотрел на этого тяжелораненого человека. На него сразу навалилась вся опустошенность, все отчаяние, вернулась резкая боль в обожженных ногах и руках. Появилось неодолимое желание расслабиться, отдохнуть от пережитого в мягкой надвигающейся темноте. Глаза стали слипаться, руки безвольно опустились, но какой-то крик заставил его встрепенуться. Он услышал топот бегущих по деревне ног и почувствовал, как чьи-то пальцы больно впились в его обожженное предплечье.
— Давайте, сэр, давайте! Ради бога, сэр, скорее вставайте на ноги! — закричал Маккиннон свирепо и отчаянно, наверное, впервые в жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99