Сейчас его отпустят на свое место, чтобы люди знали – воры за справедливость.
Нож все еще жалил бок. Его рукоятку сжимала опытная рука, она не дрогнет, если… лучше не дергаться. Вадим почувствовал, как слабеет тело от близости смерти. Но беспомощность, странное дело, не вызывала даже стыда. Он держался на самом-самом краешке и сумел это осознать всей своей перепуганной человеческой природой.
Словно в полусне Вадим видел продолжение страшного спектакля. Артисты двигались медленно, почти величественно, как древние жрецы на жертвоприношении. Хрипящего от напряжения Пузыря бросили на нары, еще раз ударили по затылку рукояткой ножа и стащили с него ватные штаны. Из них выпала бритва и кусок белого хлеба. Он уже почти не сопротивлялся, как пьяная уличная девка, пытаясь оттолкнуть от себя навалившихся палачей.
Коренастый длиннорукий армянин обхватил его под живот и, приподняв, со всего маху бросил на нары.
Пузырь задохнулся. Вздрогнули нары.
– Она согласная, – армянин обвел камеру счастливыми маленькими глазками, почмокал от удовольствия губами. – Вах! Вах! Вах!
– Скоты, – прошептал безнадежно Упоров. Он оглядывал изуродованные страстью физиономии сокамерников и вдруг нехорошо подумал о том, что среди них нет пострадавших: они все – на месте… в том самом месте, где и должна обитать мерзость. И был поражен своим открытием и закрыл глаза, чтобы не уподобиться им…
Спустя несколько минут, повернувшись к Упорову, Есиф Палыч сделал удивленные глаза:
– Таки Скрипач вас не зарезал?! Господи, какое общество: одни гуманисты и педерасты. Почему вы такой бледный? Вам сорвали выступление? Ну, это можно пережить: живой стыд всегда лучше мертвой гордости. Впрочем, вывернулись, значит, вывернулись…
…Нож давно расстался с его боком, однако ощущение опасности не прошло. К тому же слова старого вора напомнили первый рейс в океане на корабле «Парижская Коммуна». Судно сближалось с терпящим бедствие сухогрузом «Восход».
– Все будет в порядке, – сказал скорее себе, нежели молодому штурману Упорову, капитан Альварес, не выпуская изо рта мундштук с погасшей сигаретой. – И запомните – моряк должен точно знать, что с ним ничего не случится. Сблизиться до предела!
– Большой риск, капитан, – предупредил второй помощник. – При такой волне мы столкнемся.
– Через час он сядет на рифы, через три – пойдет ко дну. Понаблюдаем? Сблизиться до предела!
Выброс!
– Удачно, капитан.
– Право руля!
Из глубины океана на днище «Восхода» надавила мощная сила. Стальная махина поднялась и застыла на мгновение в воздухе. Пауза была короткой. Нос корабля падал, словно нож гильотины. Штурман зажал зубами крик. Он уже чувствовал холод воды и тяжесть пучины.
– Право руля! – капитан чуть усилил интонацию.
Удар потряс «Парижскую Коммуну» до дрожащего гула.
– В левом отсеке течь!
– Включить насосы! Навести пластырь! Аварийную команду – в отсек!
После аврала капитан пригласил штурмана в свою каюту. Он выглядел усталым, но продолжал шутить:
– Мы так и не вывернулись. Зато спасли эту дурацкую посудину. Хочу заметить. Упоров, вы не долго носили с собой страх. Правильно делали.
Капитан подвинул к нему пузатую рюмку с коньяком.
– Моряк должен уметь забывать, иначе воспоминания будут ходить за тобой, как голодный пес за слепым нищим, и выхватывать лучшие куски жизни. Ваше здоровье, штурман!
«…Интересно, почему он меня не зарезал? Этот сумасшедший Скрипач. Сволочь пустоглазая!»
Упоров осторожно пощупал то место, куда упирался нож. Он ощутил под пальцами биение сердца. Так близко. Одно движение – и сердце могло остановиться. Надо забыть. Твой срок еще не мерен…
– Уже б и вздремнуть не мешало, – потянулся рядом Федор Опенкин. – Баланду только утром приволокут.
– Кто этот тип? – спросил, глядя в потолок, Вадим.
– Тише ты, не базарь шибко. Из блатных он. И не затевайся с ним лучше – такой враз срок укоротит.
– Я уже забыл.
Скрипач храпел, как ни в чем не бывало…
Вначале осторожно звякнул засов, следом – скрипнула дверь, и камера, мгновеньем раньше погруженная в сон, замерла. Лишь притомившийся Ашот продолжал сладко похрюкивать во сне, причмокивая мокрыми губами. Остальные затаились по какой-то неведомой разуму команде самооткровения.
Дверь открылась без всегдашнего пугающего скрежета. Первым в камеру вошел мрачный человек в бешмете черного сукна, плотно облегающем необыкновенно длинное туловище. Гость огляделся цепким взглядом черных глаз п, сняв с головы баранью папаху, сказал, не поворачивая к дверям головы:
– Спят, хозяин. Входи.
Слова шли, словно из глубины желудка – с легким вороньим скрежетом.
– Зоха! – как имя собственной беды, выдохнул осунувшийся Каштанка. – Отгуляли воры…
– Надзиратель? – спросил недоуменно Упоров.
– Зоха-то? Нет, сука! – Опенкин закрыл глаза. – Наручники за спиной разгибает. Подельнику моему на Широком кадык вырвал пальцами. Из живого человека – кадык…
И опять повторил шепотом:
– Отгуляли воры…
На пороге появился еще один гость. На этот раз необыкновенно располагающий человек в надраенных, без единой морщинки хромовых сапогах. Он озирал мир полными сдержанной нежности голубыми глазами, и возникало невольное желание ему улыбнуться. Гость был солнечный, откровенно счастливый и составлял полную противоположность Зохе.
Прямо с порога человек прошел к скамье у стола.
Сел, сцепив в лихой крендель слегка кривоватые ноги.
Отчего стал еще более по-деревенски приятным парнем.
– Салавар – главная сука Советского Союза! Это гроб, Вадим! Ну да, вором жил, вором и сдохну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150