Ноги раненого волочатся по доскам, оставляя темный след.
– Заратиади, – попросила грека сестра. – Уступите свое место.
– Почему я? Самый небритый, что ли?!
– Остальные – после операции…
– Иди ко мне, Борис.
– С тобой опасно. Лучше к безногому: места больше. Подвинься, футболист.
И опять в воздухе плавает запах крови, легкий, но удивительное дело – он перебивает все более сильное и гнилое. Он – над всем. Очистительно живой, волнующий, как утренняя прохлада на помойке.
Раненого положили со всей возможной осторожностью, точно он приходился близким родственником каждому из четырех носильщиков. А потом тот, кто стоял к Упорову спиной, повернулся и сказал:
– Здравствуй, Вадим! Видишь, как нас…
То был Федор Опенкин. Левая щека Федора вздулась, рукав телогрейки наискось располосован бритвой, глаза проданной хозяином собаки смотрят с грустной улыбкой.
– Здравствуй, Федор! – ответил Упоров. – Кого принес?
– Николая Александровича. Ну, артиста. Нешто не признал?! Воров суки режут, Вадик. Как скот. Отречения не просят, режут, и все тебе тут.
– Николай Александрович жив? – Упоров не хотел знать о воровских проблемах: у него были своп не лучше.
– Не жилец, это точно. Сонного по хребту Секач топором отоварил. Суки – они и есть суки.
Из распахнутой настежь двери дежурного врача раздался голос сестры:
– Нет, Гера Яновна. Я не успела его осмотреть. Охрану сняли. Доктор Зак трезвый. Скоро придет. Понятно: отправить посторонних, прогреть операционную. Будет лучше, если вы вызовете охрану. Извините.
Звякнула трубка телефона. Сестра вошла в палату, сказала, обращаясь к тем, кто принес Очаева:
– Вам надо уходить, ребята. Приказ. Идите. Я закрою дверь.
Каштанка подмигнул Упорову, стараясь держаться небрежно:
– Прощай, Вадим! Вряд ли свидимся.
– Прощай, Федор! Надеюсь, ты мне не завидуешь?
– Да нет. Я тебя просто уважаю, хоть ты и не вор…
Зэки пошли ленивой, шаркающей походкой бывалых людей, не выдавая своих переживаний. Они уже были за дверью барака, когда дежурная сестра, спохватившись, отбросила деревянный засов и крикнула:
– Федор! Федор!
Опенкин шагнул на свет, не убирая руки из кармана телогрейки, спросил неестественно громко:
– Ну, я – Федор! Чо кричишь?!
– Вы должны остаться, Вадим сказал – вас могут там убить.
– Да ладно! Какая разница… – ему было неловко перед женщиной.
– Вернитесь, Федор!
– Вали сюда! Они тебя-то обязательно грохнут! – Упоров стоял за спиной Донсковой, запахнувшись в серый больничный халат.
Опенкин по-кошачьи застенчиво крутнул головой, нехотя вошел, бормоча под нос что-то о напрасных хлопотах и неприятностях сестрицы за его трижды отпетую, никому не нужную душу, которой он ничуть не дорожит.
– Посидите до утра в кладовке, – быстро опередила его Лена. – Здесь не сыро. Можете подстелить матрац, лечь прямо на пол.
Она закрыла на ключ дверь, помахав рукой Упорову, пошла в операционную. Зэк смотрел ей вслед и думал, что если бы все женщины России были на нее похожи…
О, господи, они сейчас бы гуляли по набережной портового города, между ними ковылял бы сынишка. И никаких тебе революций, социализма, лагерей, сук и воров.
Такие женщины творят мир…
Властный, требовательный стук в дверь заставил его поторопиться к койке. Гера Яновна ворвалась в помещение, на ходу падевая белый халат с голубой окантовкой по линии карманов. Она подняла успевшую намокнуть простыню над Очаевым, процедила сквозь зубы:
– Сволочи!
– Суки, – поправил начальника медицинской службы безногий.
– Молчать! – закричала Гера Яновна. – Донскова, завтра же выписать это дерьмо! Больного на стол. Хотя…
Она прикусила нижнюю губу, что-то про себя соображая, но все-таки упрямо мотнула головой:
– На стол! Что вы стоите, Зак?! Шевелитесь!
Очаева погрузили на носилки. Он уже не стонал, лишь грудь иногда высоко вздымалась и из нее вырывался свистящий выдох.
– В собственной зоне режут. Пришлые! Когда ж такое было?! – ворчал одноногий. – Смельчали воры.
Часа через полтора сильнейший удар в дверь оборвал разговоры. Упоров вынул из-под подушки скальпель, спрятал в рукаве. Удары начали повторяться с нарастающей скоростью. Грек не выдержал, закричал:
– Что они там, взбесились?!
Из операционной вышла сестра, подошла к двери и, убрав с лица повязку, спросила:
– Кто там?
– Свои. По поручению подполковника Оскоцкого. Открывай!
– Все на операции. Я не имею права.
– Открывай, стерва! Высадим дверь!
Знакомые слова и интонация заставили Упорова сжаться под одеялом.
Деревянный засов заскрипел под тяжестью навалившихся тел. Дверь начала со скрипом рушиться.
– Заключенная Донскова, откройте!
Гера Яновна стояла в забрызганном кровью халате, опустив в карман ладонь в резиновой перчатке. При этом вид у нее был очень негостеприимный, чтобы не сказать – взбешенный.
Широкий засов с натугой отошел в сторону. Удар ногой распахнул двери, и из темноты стоящей за порогом ночи возник человек в бешмете. Он внимательно оглядел все углы, подчеркнуто не замечая стоящих перед ним женщин. Высморкался и произнес гортанным басом:
– Входи, хозяин. Тебя ждут.
«Пришли за твоими руками, – Упоров сжал рукоятку скальпеля, отвлекаясь от возникшей в животе боли. – Тебе боль может и не понадобиться. Ты обязан стать ее хозяином. Так нужно».
Но возводимая им преграда воли была хрупкой, боль не утихала. Потом качнулся мир – весь целиком, включая время. Вначале было впечатление – тают предметы, расплываются, как рисованные непрочной гуашью под дождем. И уже затем – более странное, пугающее ощущение. Вадим понимал – он не мог их видеть, но удивительно просто перенес обострившееся внутреннее зрение, перед которым разыгрывался театр теней, как первое действие, следом – совершенно безумный спектакль создания людей из ничего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150