Кыргыз зашатался и сел на землю. Казак не удержался и ударил еще. Кыргыз повалился набок, выворачивая к небу кровавый глаз, немо и страшно расставаясь с жизнью.
— Живой он? — заволновался Дека. Казак нагнулся над верзилой и заглянул
ему в лицо.
— Чегой-то не дышит, якорь его... — смутился Пятко.
— Дурья башка! — вконец осерчал Дека. — Сказано, живьем имать надобно. Пропал выкуп. Кому он нужон теперя, упокойник твой?
— Это ему за Лымаря, — буркнул Пятко.
В зарослях боярышника казаки отыскали лошаденку с пушниной и двинулись к табору, так неожиданно растерзанному юртовщиками. Ехали, опасливо озираясь, ежеминутно ожидая возвращения кочевников, но тех и след простыл.
Страшная картина открылась глазам Деки, когда казаки вернулись к становищу. Проводник лежал весь залитый кровью. Сбоку валялась его отрубленная голова. Рядом — убитый кыргыз: смерть мирила самых злейших врагов. Коричневое лицо юртовщика и после смерти сохраняло злобное выражение.
Привлеченное запахом свежей крови уже слеталось к мертвым коршунье: кровавая работа кипела вовсю, слышалось сухое щелканье клювов и злобный клекот. Поодаль, на почтительном расстоянии, прыгали, дожидаясь своего череду, вороны. Право сильного было за более крупными хищниками — коршунами, и они спешили насытиться свежим мясом. Стоны еще живого казака не пугали стервятников.
При приближении казаков коршуны нехотя снялись с трупов и, тяжело махая крыльями, перелетели к лошади, умиравшей в двухстах саженях от табора.
Казаки молча окружили бредившего Ивана Лымаря. Тот метался и звал Федора. Пришел Дека, снял шапку, навис тяжелой глыбой над помиравшим.
— Федюнька... — шелестели пересохшие бескровные губы Ивана, — помнишь, как на Дону у нас вишни цветут?..
— Помню, Ваня, — глухо ответил Дека, проглатывая ком, подступивший к горлу.
— Хорошо весной на Дону...
Голова Ивана дернулась, и лицо его застыло в улыбке, словно он увидел себя дома, под Воронежем, среди цветущих майских вишен. Осеннее сибирское солнце тускло отсвечивало в остекленевших зрачках казака.
Все так же бормотала вода в Мундыбаше. Шалые воды горной реки сердито несли на стрежне щепки и корье. Коршун писал по воде концом крыла: караулил рыбу.
Вода у берега бурлила и пенилась, закручиваясь в воронки. Волны мокрыми языками слизывали с берегов комья глины.
Прыгая с камня на камень, почти в беспамятстве, оглушенный внезапной гибелью друга, Федор опустился вниз по обрыву к воде. Заламывая ногти и обдирая руки об уступы, вскарабкался обратно наверх с ведерком воды. Торопливо перекрестившись трижды, опустился перед погибшим на колени. Черными, пустыми глазами смотрел в безжизненное, как бы внезапно удалившееся, ставшее чужим, лицо казака.
Осторожно, будто боясь разбудить спящего, стал Федор омывать лицо друга. Запекшаяся кровь черной полоской уходила под рубаху. Федор расстегнул на покойном закоростевший ворот рубахи. Из-под нее выскользнул нательный крест и маленький сверток, привязанный к цепочке креста. Дека отвязал сверточек и протянул Омеле:
— Чти. Тут вроде запись какая-то... Может, завещал что?
Омеля развернул мятый листок, стал, запинаясь, читать мохнатую славянскую вязь — кириллицу:
МОЛИТВА ОТ ОРУЖЬЯ
«Пресвятая богородица и господь наш Иисус Христос, благослови раба божия и товарыщи мои, набеги идучи, каменным твоим градом огради, обволоки облаком небесным. Святой Димитрий Солунский, ущити мя, раба божия, и товарыщи мои на все четыре стороны, лихим людям ни стреляти, ни саблями сечи, ни ножом резати, ни рогатиной колоти и ни бердышем сечи, ни колоти, ни обухом прибнти, ни топором рубити, ни стару, ни малу, ни сяву, и ни смуглу, ни колдуну, ни еретику и ни всяку чародею.
Все теперь предо мною, рабом божьим, посироченным и судимым. На море-океяне, на острове Буяне стоит столб железный. На том столбе муж железный, подпершись посохом железным, и заколевает он железу, булату и синему олову, свинцу и всякому стрельцу.
Полети, железо, во свою матерь-землю от раба божия и товарыщи мои и коня моего мимо. Стрела древоколкова в лес, а перо во всю матерь-птицу, а клей-карлук (Клей-карлук — рыбий клей) — в рыбу.
Ущити мя, раба божия, золотым щитом от сечи и от пули, от пищального бою, ядра и рогатины, кистеня и ножа. Вуде тело мое крепче панциря. Тем словам моим буде ключ н замок, ключ — в воду, а замок — в гору. Аминь.»
— Вот ить как получается, — заморгал часто Дека, нервно клацая зубами, — и молитва-заговор при нем была. И с молитвой, значится, смерть прибирает. А мужик-от был в самой поре и непьющий. Вот ить как получается, — повторял он потерянно. Плечи его задергались...
Казаки, стоя на коленях, клинками рыли могилу.
ДОРОГУ ОСИЛИТ ИДУЩИЙ
Знай, потомок, дорогу я тебе
стлал,
Против тысяч сражался —
не обессудь!
Абай
Отряд Деки двигался вниз по Мундыбашу. Молчаливой загадкой стояла вокруг тайга. Ярко-желтыми палами горели на фоне сумрачных сосен березы. Копыта четырех коней ступали по неезженой, замуравевшей за лето тропе. Казаки ехали, изредка останавливаясь чтобы поменяться местами: пешие занимали места в седлах.
Тропа выбежала из тайги, спустилась со взгорка, а дальше и пути нет. Вода. Пенистый рукав Мундыбаша. Видно было, как на том берегу тропа выползала из воды. Да не попасть туда. Молча спешились, молча сплотили плот и переправились через протоку, едва не замочив тюки с мягкой рухлядью. На том берегу тайга расступилась, сосны стояли редко — на дробовой выстрел друг от друга. И снова нескончаемо, как лента чародея, вилась тропа. Порой попадались обильные следы прошедших сохатых:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97