Как ни боялись беглецы, гулебщики попасть - лапы ката, голод и лишения заставил их искать встреч с людьми. Сибирь притягивала к себе вольных искателей хабара, тех, что искали в ней молочные реки с кисельными берегами, а не найдя оных, скитались «меж двор», шастали от заимки к заимке, перебиваясь случайным заработком, а то и шалили не хуже ушкуйников.
В память о лихих тех временах остались вдоль казачьего тракта до времен наших, новых старые деревни с названиями одно красноречивее другого: Погромная, Убей, Караул, Острог, Сорокинские Разбои, Потрошилово...
В первую же весну, по теплому времечку, потянулись к Харламовскому острожку новяки: подкормиться, погреться под крышей, пожить по-людски после ночевок на стылой земле, в таежной промозглой сырости. Стали гулящие прибиваться к новому острожку. Не в казацких правилах было любопытствовать о прошлом гулящего человека. Сибирь уравнивала в правах и беглого холопа, и ссыльного, и пришедшего в нее по своей охоте искателя хабара, вольных статей человека. Кому здесь было дело до того, что привело мужика в сибирские кущи!
Харламов прибирал охочих, не пытая о роде-племени. В списках государевых служилых людей появлялись Сила Бесфамильный, Ивашка Непомнящий да Куземка Беглов и всякие другие. Харламов всех привечал, всем верил. На иных из Разбойного приказа сыскная случалась. Укрывал всех, опричь душегубов-головников.
— Тщишься прикормить волков морковкой? — в упор спросил его однажды Осип Кокорев. — Пустая твоя затея. Без кормов останешься, и руки обкусают. Волки, они и есть волки — завсегда в лес смотрют. И морковка твоя тут не поможет.
— Им мясо подавай. Кровь человецкая им потребна, — в тон Осипу поучал Лавров. — Пропащая душа ищет пропасть поглубже, дело погрязней. Вредом они начали, вредом кончат.
Остафию хотелось возразить, сказать, что есть среди гулящей вольницы работящий и просто несчастный люд, но он по обыкновению, набычившись, молчал или отвечал полупонятно :
— Пущай, иной дал промашку, да повинился,— не моги помянуть ему об том.
Нетчиков он до поры втае держал: на рубке хлыстов, в тайге — покуда обличье не сменят. Погодив, и таких в казаки верстал. Знал Остафий: такие удобней еще — самые тяжкие работы работают и не ропщут. И жаловал вновь поверстанных лопотьем, государевым хлебным жалованием: голодный да босый о службе не помыслит. А вот с сытого спросить можно. Кое-кого из охочих пытал:
— Служилым быть — в драки ходить. У казака врагов орды многие, а нас — горстка. Не убоишься?
Запомнился сказ Остапа Куренного, прибредшего невесть откуда, из донских вольных степей:
— Ты нас, Харламыч, не пужай. Пужаны мы с избытком. Бачилы и дыбу, и секиру. Нам ли кыргызцов злякаться?
Случалось, иные, подкормившись и прихватив казенный самопал, так же таинственно исчезали, как и появлялись. Тайга поглощала их с привычной и равнодушной жадностью, как поглотила уже десятки и сотни искателей вольности. Остафий переносил это с видимым спокойствием, не выказывая страха на казаках.
Кокорев с Лавровым не говорили ему ни слова, но Остафий по глазам их видел: торжествуют. Все выходит, как они предсказывали. Бежали многие из гулящих. Случалась и резня в остроге. А когда лавровцы обратно в Томский город собрались, подошел казачий голова к Остафию, заглянул в глаза и посоветовал:
— Брось, Остафий, играть с огнем, не испытывай судьбу. Они народ отпетый, на все пойтить могут. Ты приглядись-ка к ним, поспрошай, кто они?
— Спрашивал уж. Сказывают, царевы, дескать.
— Царь-то у них кто? Вот об чем спроси. Царь у них — хабар, царица — ночка темная. Вот оно что. Ты на глазищи, на глазищи-то ихни погляди — дула мушкетные! От кыргызцев да татар рвами защитились, заплотами загородились. А скажи ты мне, чем от своих татей, коих в острог ты напустил, загораживаться будешь? Сбеглый, он и есть сбеглый. От сыску убег и от тебя сбегет. Только прежде животов тебя лишит, а то и вовсе прирежет.
— Оно, конешно, сбеглый — не ангел, да ить и я-то, не младень. Слава богу, рублевики перстами мну и подковы гну. Не родился еще человек силенкой под стать Осташке. За силушку мне с семнадцати годков было имя с отечеством*. Любому могу укорот дать. Федьша Дека — матерой облом, а и ево, пожалуй, в бараний рог согнуть могу. Уж если сулеба (Сулеба — род меча с изогнутым лезвием) кыргызская ущадила меня, нешто свои, православные, погубят?..
Чтоб пестрый свой люд от неправды всякой унять, указал Харламов: «За которым человеком сышется какое воровство или татьба, кто сироту обидит, али деньги в рост даст, да лихву имать станет, и того плетьми бить и из острогу прочь гнати (сребролюбивая душа сытости не знает, за алтын на последнее зло идет), а кто ленив и сонлив и крадлив и упьянчив, и того от дела отставить».
Меж тем, «государев» амбар пустел, и кормовые приходилось урезать всем служилым острожка. Остафия это тревожило хуже кыргызских набегов. Многие в остроге сетовали на «вертиголову», «в ушах гремление и пищание», у других «кишки кровью
налились и зубы вылазили, ноги натекли, персты и долони напухли». Цинга уже являла гнилой свой оскал. Остафий велел ежедень всем пить настой сосновой хвои, но и это мало помогало. Многие уже и вовсе в дело не годились. Чем выше поднимались стены башен и острога, тем трудней становилось горстке обессилевших людей затаскивать долгомерные бревна на верхотуру.
В своей отписке в Томский город намекал Остафий на великую нужду острога Кузнецкого в людях.
«В тайге живать — надо сытно жевать,— сумрачно думал Остафий.— Тайга квелых не любит. Мне б сюды поболе крепышей вроде Деки — горы б своротил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97