Чего доброго, ще нежданно-негаданно в рай угодишь, що там робить буду? Святые все — цари, князья, заможные люди та богатые купцы, а я — простой казачина. Негоже мене с ними знаться. Пропадешь в этом самом раю».
Да як гаркнул я на волов: «Що это вы надилали, куды завезли меня?!»
Кнутом вытягнув их. Они зъихали з моста. Дивлюсь я, небо стало на свое мисто, вверху теперь оно. Пригляделся, волы по дороге идуть, и поля знакомы, до хаты не больше як две версты осталось. И легче у меня на душе стало. Теперь не придется мне харчуваться райскими яблучками, от них ни якого проку — ни сыт, ни голоден. А дома у жонки всегда найдется и добрый кусок сала, и горилка, и молочна каша з маслом.
Добре, что проснулся я вовремя и направил волов на настоящую дорогу, а то быть бы в раю и як простому казачине стоять вестовым на посылках у знатных та именитых святых угодников.*
Смешливый Омелька едва не вывалился из седла. Дека же слушал Остапа рассеянно, дважды прерывая рассказчика криком:
— Н-ну, будет молотить-то!
Это он кричал на спотыкавшегося своего жеребца. Смысл Остаповых баек лишь отдаленно касался его. Потом он вернулся «с небес» на землю и вдруг подумал, глядя на Остапа: «Ну и отчаюга этот сечевик! Воистину казацкая лихая голова! Седатый весь. Ляхами порубан, палачом клеймен, из петли вынут, да не смирился, не пропал и вкуса к шутке не утратил. Прибег вот сюда, в сибирскую глухмень, с байками на драки ходит, шутя голод и великую нужду терпит, с шуткой обживает студеный сей край, и сам черт ему не брат. Не такими ли изгоями, как Остап, обихаживаются кузнецкие дикие землицы?»
Осенний воздух был настоен на хвое сосен. Ехали неторопко по-над берегом Тоома-реки. А река здесь особенная. У правого берега она синеструйная, будто бездонное небо упало в ее глубину, у левого — мутная, зеленовато-рыжая. Две горные реки в одном русловище сшиблись грудью, взбурунились и помчались, обгоняя друг друга, корчуя деревья и волоча камни, — синяя Кондома и зеленоватый Тоом. Все больше теснит Тоом Кондому, пока не поглотит совсем, и тогда, успокоенный и сытый, плавно катит воды дальше, к Оби. И реку с того места зовут одним именем Тоом, а по-русски коротко — Томь.
— Сильный слабого теснит, — раздумчиво проговорил Пятко, наблюдая борьбу двух течений. — Вот тако ж и промеж людьми...
Дальше река пошла спокойней. На приглубых рыбных местах стали попадаться длинные и узкие долбленые лодки татар.
С лодок доносилась песня. Мелодия ее, горловая, причудливая, будила смутное чувство вековой тоски маленького, обездоленного племени. Это была очень старая песня. В ней певец благодарил Хозяйку Реки за улов, которого хватит аилу до начала зимних охот.
Дека хлестнул коня, и отряд на рысях влетел в таежный распадок. В середине его обозначилось стойбище белых калмыков. Здесь Федор мыслил обменять железо на пушнину.
Завидев казаков, калмыки выскакивали из юрт и, прыгая на коней, мчались без оглядки. Когда казаки подъехали ближе, возле юрт остались лишь перепуганные черноглазые ребятишки и собаки, свернувшиеся серыми узлами. При приближении казаков собаки встали, встряхиваясь и зевая, обнажая белые клыки. Их недовольный и ленивый брех всколыхнул тишину стойбища.
— На-кось, пострел! — протянул Федор чумазому мальчишке нитку разноцветного бисера. Глаза калмычонка засветились любопытством, рука невольно потянулась к бисеру. Заполучив подарок, мальчуган шмыгнул в юрту. Тотчас оттуда выползло еще несколько ребятишек, таких же черноглазых и грязных. И все они получили подарки — кто бусину, кто медную пуговицу, кто глиняную свистульку. Когда калмычата освоились, Пятко сказал старшему из них по-калмыцки:
— Скачи, батыр, взрослых зови. Будем и им подарки давать.
Калмычонок отвязал коня, стоявшего без седла подле юрты, и, вскочив на него с завидной ловкостью, поскакал в ту сторону, куда скрылись старшие.
Расчеты казаков оказались верны. Вскоре с десяток всадников уже рысили к стойбищу. Сверх всякого ожидания в стойбище нашлись не только сыры да мясо. Калмыки с радостью выложили мерлушки, смушки, поярки, множество линяков и даже пару отличных соболей, из тех, которые они раньше выменяли на сыры и мясо у татар рода Карга.
Особое ликованье у них вызвали конские путы, наконечники для копий и медный казан. Расщедрившись, за казан дали обычную цену — наполнили его доверху соболями. Сей добыток казаки поделили промеж себя поровну — так Дека велел. Обменяв железо, казаки почувствовали облегченье и на душе, и в подсумках.
Путь лежал к предгорьям Алатау.
До ближайшего аила — сеока Карга — было полтора днища езды. Переночевав в охотничьей заимке, казаки на зорьке тронулись дальше. Встретили горную речушку — один из многочисленных притоков Мрассу, переправились через пенистые ее рукава.
Показался аил сеока Карга. Паштык принял казаков с видимым радушием.
— Экой ты, урод, любезный! — удивился Дека, разглядывая паштыка.
—- Люди белого царя ехали так далеко только для того, чтобы сказать мне это? — увел глаза за пазуху татарин.— А я думал, албан собираете.
Татарин повернулся, делая вид, что уходит.
— Эй-эй, погоди. Пошутковал он, — забеспокоился Пятко. — Ясатчикн мы. Недосуг шутки-то шутить. Давай, Шелтерек, разочтемся за год лонешний. А коли соболишки есть, так отдал бы и за нонешний, 129-й... Да и брашном поделись — исхарчились мы.
Паштык с готовностью пополнил скудные запасы казаков квашеной рыбой и ячменными лепешками. В переметную суму легли первые ясачные соболи. Однако что-то в поведении паштыка казакам показалось странных. Слишком уж настороженно он себя держал, слишком угодливы были его улыбки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97