— Никаку говорю не понимат старой, — расстроился Омелька.
— Какого аила будете? — закричал Пятко в самое ухо старика по-татарски.
Старик оживился, то есть вынул трубку изо рта.
— Не кричи шибко, сынка. Я и так мало-мало слышу, — неожиданно сказал он на русском языке. — У тебя пурга в башке. Мы, каларцы, плохо понимаем горцев, а зюнгар вовсе худо разбираем. Сказал бы сразу по-наша.
— Ты откуль по-нашенски наторел? — удивился Пятко.
— Шаман я. Сандра, сын Ошкычака, а эта сын моя сына — моя внук, — кивнул он на мальчишку, шмыгнувшего в юрту.
— Тут был один руська купес. Восемь лун жил у нас... Еще один руська казак был. Наши в снегу его нашли. Вовсе почти мерзлый был. Мало-мало отогрелся — себе домой Аба-Туру ходил. Шибко большой человек тот был. Как этот ваш, хворый. - Старик кивнул на Деку, разметавшегося на волокуше. — Тот руська казак много добрый был. Детишкам ойун небези — игрушки делал. Девкам шибко нравился. Шибко красивый, сильный эр кижи — мужчина был. Ушел к себе домой — Аба-Туру. Туда дошел ли? Живой теперь — нет ли?
Старик печально задумался, глядя на угасающие угли костра. Потом, будто очнувшись, заговорил снова:
— Теперь аил пуст, все спрятались, завидев ваший. Всадники приносят аилам большой беда. Они забирали в сеоке все: красивый девка, железо, соболь... Их кони топчут ячмень.
— Оставь свои слова для кыргызцев! — взмолился Пятко. — Недосуг нам слушать беды твои, старик. Казак помирает. Два днища езды ему не выдюжить. Приюти его, старик, да так, чтоб дурна какого не содеялось. От кыргызцев и колмаков блюди втае. Помрет казак — бог вам того не простит.
— О, кудай! У каждого своя бог! — покачал головой Сандра. — Наша бог — Хозяйка Мустага. Два днища ходьбы по Мундыбашу челканцы живут. Ихня другая бог*.
— Ну, коли вы, нехристи, бога не боитесь, у нас иншее имеется! — потряс Пятко пищалью.
Сандра спокойно посмотрел на ружье.
— Эге, твоя беда много крик делал. Твоя много сердитый. Сам не понимаешь, какие слова говоришь. Стар я шибко. Совсем худой стал: край могила хожу, в землю лезу. Н-ня... Моя не пугайся огненных духов. Моя так скоро подыхай, кто за казаком смотреть будет? Однако дай его лицу гляну. Хороший ли человек? — с кряхтеньем поднялся Сандра, чтобы заглянуть в лицо раненому. С минуту смотрел он на бредившего Деку, подслеповато щурясь и шевеля губами, л вдруг отпрянул с видом радостного изумления:
— Дека, чо ли?
— Кто же еще! — пуще прежнего рассердился Пятко. — Он и есть. Другого Деки у нас нету. Знаешь, а спрашиваешь, старый пень! Тащи скореича его в юрту. Лечить его вборзе надо. Помрет ведь. Опосля разочтемся. А сечас — калмыки у нас на хвосте.
Признав в раненом старого знакомца, Сандра, похоже, круто изменил свое отношение к происходящему, стал хлопотать вокруг Деки, поправляя ему голову и что-то прикидывая в уме. До слуха казаков доносилось его озабоченное ворчание:
— Сынку спрошу — может, к себе в юрту казака возьмет. Мало-мало лечбу делаем, трава варим, молитва читаем. Тези прилетят. Эрлика прогонят. Сандра много люди лечба делал. Нисяво-о! Скоро моя подыхай будет. Моя кыргыз не пугайся. Малые ребятишки кыргыз пугайся. Вы, руська, на конь садился — острог уезжал, наша тут оставайся. Кыргыз приезжай, наша девка забирай, детишка пугай, стариков немножко убивай. Совсем кудо делай.
Пятко все поглядывал вдаль, беспокойно ерзая в седле. Там у горизонта, уже угадывались фигуры всадников, клубилась пыль от множества копыт.
Старик поднял с земли шест с пучком соломы на конце и помахал им над головой. Прибежал сын Сандры, широкоплечий каларец. Казаки отнесли бессильное тело Деки к нему в юрту. Две смуглые женщины — дочери улуг-кижи принялись укутывать раненого шкурами.
Перекрестясь, казаки пришпорили коней — калмыки были уже верстах в двух от аила — уходили от погони, даже не оглянувшись назад.
Мысли Пятка витали где-то далеко от калмыков и погони, хотя неуловимо были связаны со свершившимся. Мысленно он все еще видел спину Деки с обломком стрелы и разорванный армяк с кровавыми лохмотьями. Рука его еще хранила память от усилия, с которым он вырвал из этой спины железный наконечник.
— На излете была стрела, инако прямиком в сердце угодила бы. Дай-то бог ему выжить! Сколь разов от смерти уходил. Неужто в сей раз пристигла?
«Железо воюет, — подумал он. — Человек у земли железо отымает, чтобы им другого убить. В железный век и люди должны быть железными. Ратники в железные рубахи оболокаются. А тут огонь явился. Сильней железа оказался огненный бой: латы, как простую холстину, на сто саженей пробивает...»
Веха VI
В ЮРТЕ ШАМАНА
Несть более любви, аще кто положит душу...
Древннее изречение
Дека медленно пробуждался от тяжелого сна, похожего на забытье. Чудилось, что к спине его приложили раскаленные жаровни. Свинцово-тяжелая, неподвижная, она словно бы принадлежала другому телу. Долго длилось сонное полузабытье. Кошмарные сутки прокатились по нему тяжелым колесом так, что кости хрустели; по истерзанному трясовицей телу шла испепеляющая работа. Из груди раненого вместе с дыханием вылетали сухие хрипы и стоны, будто там, в самой глуби человеческого нутра, костлявая рука Смерти раскачивала несколько скрипучих сухостоин. Глаза его оставались закрытыми, он мучительно пытался размежить свинцовые веки, дергался и снова проваливался в бездну.
Лицо шамана в отблесках пламени уплывало то вправо, то влево, и от того Федору казалось, что он едет куда-то. И зачем его везут так долго? Чей это голос, сливающийся с бубнящим звуком, от коего в висках начинает стучать и сердце падает куда-то вниз?
Возгласы шамана летали под низким сводом юрты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97