..».
В баснях он говорит о непослушном лягушонке, о маленьком кролике, о совенке, которому не дают заснуть неумолчно стрекочущие цикады. Это малышам, 'для домашнего обихода. Но иное время, иные песни. Годы идут, и подросшие дети получают новую басню: полемика с Лафонтеном по поводу его «Кузнечика и муравья». Сюжет известен у нас по крыловскому варианту «Стрекоза и муравей». В качестве энтомолога и, значит, адвоката насекомых Фабр показывает безосновательность выпадов против якобы легкомысленного кузнечика. Кузнечик, по Фабру, веселый труженик, вечно поющий, несмотря ни на что, а муравей — жадный стяжатель, скопидом. Такой взгляд более согласен с природой и заключает более строгую мораль. А мораль далеко не энтомологическая. «Черт возьми! Что вы об этом скажете? Жадные крючковатые пальцы, толстобрюхи, управляющие миром с помощью несгораемых шкафов! Вы распространяете слух, будто мастеровой всегда лодырь, бездельник, будто он, болван, по заслугам бедует... Замолкните! Ведь стоит бедняге дорваться до корма, вы его ототрете и потом хоть мертвого, да слопаете...»
Строки стоят того, чтобы их поставить рядом с последними абзацами главы «Лист» из «Жизни растения» К. А. Тимирязева. В них такая же широта взгляда, такая же сила гражданского чувства, когда автор в страстном публицистическом отступлении естественно переходит от проблем биологических к проблемам социальным и нравственным.
Так Фабр воспитывает и свою семью. Дети его должны знать не только физику и химию, не только литературу и домоводстве, но и все о мире, где им предстоит жить и трудиться. Они должны анализировать и широко мыслить. Кроме всего, он просто их очень любит.
Сохранился интересный снимок. По канонам фотографии тех лет глава дома усажен в кресло, сзади — домочадцы. Словно стена, ограждающая Гармас от мистраля, они прикрывают старшего. Высокие, статью в отца, черноволосые и белолицые девушки, совсем как те красавицы, которыми издали любовался бродяга Ришпена: Мари-Полин и Анна-Элен. Между ними Жозефин-Мари. Она держит руку на спинке кресла, чуть-чуть не касаясь плеча супруга. Аглая, маленькая и уже сухонькая, не моложе названой матери и очень похожа на отца. Рядом с Аглаей респектабельный молодой человек — племянник Фабра. Похоже, все несколько принарядились ради торжественного случая; Анна-Элен даже надела бархотку, но не сняла фартук. Фабр в просторной белой блузе с засученными рукавами, коротком арльском жилете, голова в черной шляпе откинута, вид довольный, даже немного задиристый. У ног хозяев лежит разомлевший пес — очередной Булль.
Оторванный от бурных событий эпохи, оберегаемый дружной семьей, Фабр не замкнулся в себе. Позиция его подчеркнуто демократическая. Большая часть стихов написана на провансальском. Он был когда-то языком королей и трубадуров, потом, как и латынь, стал мертвым, но сохранился среди пастухов и землепашцев. Для Фабра это язык его детства в Сен-Леоне и Малавале, язык его юности в пору странствий, остался родным и в годы зрелости. А именно в ту эпоху, о которой идет речь, провансальский вновь превращался в язык литературы.. Событие это стало страницей биографии и сериньянского натуралиста.
Невдалеке от Авиньона, в небольшой деревушке Мейан, жил крестьянин Мистраль. Сын его, Фредерик, на семь лет моложе Фабра, успешно закончил в городе курс наук и вернулся под отчий кров. В свободное время он сочинял стихи и песни на языке земляков — соседей и друзей, работавших с ним в поле и на винограднике. Тогда многие из знакомых Фабра
писали на провансальском. Поэтами были и Феликс Гра, у которого Фабры собирались когда-то снять жилье ?в Вильневе, и Руманий, с которым Фабр много лет на-вад познакомился за общим столом в пансионате «у папаши Милле, кормившего всех морковкой». Руманий был также издателем: он выпускал альманах провансальской литературы. Его книжная лавка в Авиньоне, подобно вошедшей в историю русской литературы, лавке , Смирдина в Петербурге, стала местом встреч писателей и любителей печатных новинок.
Фабр был здесь частым гостем и именно здесь познакомился с Фредериком Мистралем, выдающимся провансальским поэтом, которого сравнивали с Торк-!вато Тассо, называли «Бернсом Прованса».
Прослушав первую большую поэму Мистраля «Ми-рейо», друзья нашли, что вся она звенит, «как серебряные бубенчики на ногах танцовщиц Востока». Жан Ребуль — булочник из Нима, стихами которого зачитывался подросток Фабр,— отправил рукопись «Мирейо» в Париж Ламартину, и тот выступил со статьей о Мистрале. «Хочу вам поведать радостную весть,— так начиналась очередная беседа Ламартина.— Родился великий эпический поэт. Настоящий Гомер нашего времени. Он сделал родной край книгой, разве это не чудо? Он создал из народного говора классический образный язык подобно тому, как Петрарка сотворил итальянский. У него сцены из «Одиссеи» перемежаются картинами из «Дафниса и Хлои»...». Ламартин называл Мистраля Диогеном лиры, магом слова...
Мистраль рассказал о встрече с Фабром в письме своему авейронскому приятелю Франсуа Нанжаку. Педагог и ученый обрадовал поэта редкостным богатством словаря и оборотов речи, многообразием оттенков и интонаций, точных и метких, часто не имеющих эквивалента во французском. Мистраль признал Фабра выдающимся провансалистом. А провансалисты того времени составляли общество, союз.
Еще в мае 1854 года в старой вилле возле Авиньона собрались ревнители родного языка, назвавшие себя веселыми братьями-фелибрами. Старинное слово «фе-либр» — книготорговец, книжник — получило новое содержание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95