Слова выходили неуклюжие и неточные, кучей ложились на бумагу, вкось и вкривь, как старый покосившийся сарай. Они бессильны были передать те мысли и чувства, из-за которых он остался дома и не пошел в то августовское утро к конюшне. Лошади и души их парили где-то на недосягаемой высоте, в царстве силы и красоты, куда ему никак не удавалось подняться. Недвижно застыв, сидел он за столом, несчастный, боясь того, что его начнут разыскивать, как только рабочих разошлют с конюшни. И он не ошибся.
Было, наверно, около семи часов, когда он услышал снаружи шаги. Карандаш боязливо застыл, чтобы не выдать его своим скрипом, ведь в этот час тут обычно тихо и пусто, хоть шаром покати: одни на работе, другие, кто с коровника вернулся, отдыхают. Скрип карандаша вообще был чужд этому дому — кто тут что писал, кроме редких, самых необходимых писем! — так что и карандаш теперь должен помалкивать. Ра услышал, как бригадир вошел в сени, подергал дверь и громко позвал его. Не видел, что ли, замка на дверях? Потом, шурша но клумбе, засаженной синими башмачками, подошел к окну и стал стучать: «Ра! Ра! Выходи!» Но парень, затаившись, не двинулся с места — предсмертный хрип лошадей звучал в нем сильней, чем зов бригадира. Он притаился в углу, чтобы бригадир, пытавшийся заглянуть в окно, не смог его увидеть, тогда уж не отвертишься, придется идти возить село.
Так несчастная погибель двух молодых буланых кобыл заставила одного парня говорить, бригадира — кричать, а отца этого парня, вообще не терпевшего никакого вранья (он-то и направил сюда бригадира), еще более недоверчиво усмехнуться и глубокомысленно вздохнуть: «Эх-ма...» — вечером, когда он, измученный до бесчувствия дневным стогованием клпнера, уже отходил ко сну, уронив на грудь номер газеты о Рахна хнэль».
И вот теперь с ним повторялась знакомая история.
Но на этом дело не кончилось. Через некоторое время на пара и занятые у приятелей деньги Ра купил в города и комиссионном магазине подержанную пишущую машинку. Легкомысленную свою покупку он принес домой и по вос-ретиньям стал возиться с ней. С угрюмым отчуждением на- 6,подали родители, как транжирит деньги и время их сын, которому по примеру одного дальнего родственника они в свое дали имя чужеземного бога солнца.
Ну а эти лошади жили давно, в тринадцатом веке, у прибрежных ливов, и по стечению обстоятельств из них должны были получиться боевые кони. Привыкшие к шуму леса, к песне плуга и жаворонка, в суматохе битвы они страшно пугались и, когда их начинали теснить чужие лошади в железных доспехах, с разодранной в кровь мордой пускались долой с поля боя, унося на спине какого-нибудь Киммо или Етсо, которому лучше бы рыбу ловить или подсеку пахать, чем палицей махать против ордена. «В седле болтается, как мешок с дерьмом»,— коротко хохотнув, как-то сказал про таких горе-воинов отец Акке Ниннус.
В истории этого лива Ра и своему сну нашел применение. Акке ночевал как-то на сеновале на одном полусожженном хуторе возле Роденпойса. Хутор стоял посреди леса. Все постройки, кроме хлева, погибли, пепелище поросло дикой коноплей, в бывшем саду валялось обгорелое тележное колесо. Молодые осинки наступили из леса, пытаясь укрыть все полой забвения. На сеновале Акке глубоко зарылся в подгнившее сено, чтобы как-то согреться в этот сырой предрассветный августовский час. Там ему и приснился этот сон.
Вместо Уме Ра изобразил мать Акке Гудрун, которую юноша постоянно вспоминал с того самого дня, когда его забрали в полон. Мать осталась стоять за изгородью на ржаном поле, с серпом в правой руке, а левой заслонясь от солнца. Молча она смотрела вслед, пока кучка заложников, окруженная воинами, не исчезла из вида. Теперь от нее остался лишь пепел, в котором он рылся сейчас еловым сучком. В Риге он узнал от отца Алебранда, что отец прошлым летом умер от чумы; что сталось с матерью, священник не знал. В глубине души Акке надеялся, что мать жива, раз о смерти ее ничего не известно. С другой стороны, много ли услышишь о женщинах, живы они или умерли, разве что о какой-нибудь королеве или герцогине. Гудрун, простая женщина, хоть и жена старейшины, навеки осталась в тени мужа в той крестовой войне.
Небо заволокло облаками, шумели деревья, дул холодный западный ветер. Двери на сеновале не было — сгорела, а может, утащили. Проснулся Акке с тяжелым сердцем. И осины, и ели, и бог — все было с ним, но даже молитва не порадовала, не укрепила душу.
Они там говорили, что ливы злы и коварны, стараются навредить церкви где только могут, хотят сбросить с себя христианство, смыть воду крещения. Делали это уже не раз, и, хоть их и заставили принять крестное знамение, в душе у них нет Иисуса Христа, сердцем и разумом они тянутся
к языческим идолам. Они там смотрели на ливов как на врагов, у которых своя вера, свои понятия. Но именно этого у них быть не должно. У них все должно быть как везде в христианской Европе.
Слова молитвы застревали у Акке в горле. Ох, бедная моя Ливония, вздохнул он. Бедная моя мать, ты, которая ведь была христианкой! Мама моя!
Словно дуновением ветра одинокий голос из глубины души донос одно слово, самое святое для него, самое дорогое на свото.
Так что же? Может, по дороге домой он должен превратиться в прежнего Акке?
В Турайде не было с верой никакого насилия. Кроме Гуд- рун, которую островитяне похитили в Швеции и продали в Ливонию,— старый Ниннус купил себе тогда красивую молодую жену,— были там и другие христиане. В соседстве с ними ливы жили два столетия, христианство не было им в новинку. И раздоров никаких из-за этого не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48