Ах, скотина!..
Ра сел в газик. Йоханнес переложил ему на руки сжавшегося в клубок спящего ребенка, снял с «Жигулей» зеркало и «дворники», сунул их на сиденье, запер дверцу и понес ключи Айе в палату. Вернулся, сел в газик и, положив руки на руль, какое-то время сидел молча.
Трое мужчин приехали домой. Самый маленький так и не проснулся с тех пор, как выехали отсюда.
Алар выбежал навстречу, открыл ворота.
— Что случилось? — спросил агроном, увидев испуганное лицо сына.
— Старая корова подохла.
— Бог дал, бог и взял. Траву опрыскали купросаном и метаксоном,— спокойным голосом сказал Йоханнес, будто речь шла о чем-то постороннем.— А молодая как?
— Вроде бы здорова.
— Вот, значит, как. Самолет с утра за людей и за скот принялся.
— Больно много их развелось,— мрачно ответил Алар.— А Пилле с мамой в больнице остались?
Йоханнес так же, как тогда у больницы, сидел, положив руки на руль, устремив взгляд куда-то в глубь себя.
— Да,— наконец ответил он.— В больнице обе. У Пилле отравление. Земляники опрысканной поела.
Ра уловил в голосе агронома легкий упрек — или ему показалось? — и поспешил сказать:
— И мы-то не подумали, что самолет мог все опрыскать. В кухне сидели, когда пролетел...
— Алар, пойди посмотри что пожевать, себе и дяде Ра, картошку свари,— распорядился Йоханнес.— Пойду погляжу, какой нам нанесли урон.
— Где же вам было уследить за всем, не ходить же сторожем, да и не было вас на месте.
— А кому до этого до всего дело? Вот шефы приедут, поддадут как следует, кто-то кого-то вилами ткнет в мягкое место, а виноват главный агроном: почему не проинструктировал, как с вилами обращаться, почему подписи не взял по технике безопасности...
— А летчик расписывался?
— Подпись есть. А отвечать мне придется.
Йоханнес развернул свой газик и уехал.
Было уже десять часов, агроном еще не вернулся, и они сами позвонили в больницу. Оттуда ответили, что Пилле пару часов назад отвезли в Тарту, у нее начались судороги.
— Как отсюда в Тарту позвонить? — спросил Ра. Алар сидел рядом на диване. Его большие светлые глаза потемнели от тревожного ожидания.
— Через районную станцию. Но сразу не дадут, ждать придется.
Но прежде чем дали разговор, из правления позвонил из своей комнаты Йоханнес. Алар снял трубку.
— Как у вас?
— У нас ничего.
— Алар, я сейчас в Тарту еду. С Пилле дела... не самые лучшие.
— Мы знаем.
— Из больницы сказали?
— Да.
— Я вряд ли до завтра вернусь. Держитесь.
— И ты, папа.
Они кончили разговор.
— Иди теперь спать,— сказал Ра.
— Нет, я посижу. Ночь подежурю. Вдруг папа позвонит или мама. Или Ээрик. Радио включу потихоньку. Вам там
не помешает?
— Так ты считаешь, я к себе должен идти? — усмехнулся Ра.— Хорошо, я пойду. Нам только ждать остается.
Звонко закуковала в лесу кукушка.
Они прислушались.
Странный ее голос удивительным образом пришелся по сердцу им обоим, он вселял надежду, придавал сил.
Оказавшись у себя наверху, Ра не нашел ничего другого, как приняться за стихи на ливском языке. На языке, носителей которого теперь осталось столько, что едва бы набралось на один ансамбль. На одну деревеньку. Соплеменники Акке, ливы с Койвы, окончательно исчезли уже в прошлом веке. Следы от них остались на дне могил, в орнаменте на поясах, в названиях местности и оттуда давали теперь знать о себе. Да, язык тринадцатого века звучал не так, как теперь.
Стихи, написанные в ночных сумерках на печальном хуторе, где пострадали и люди, и деревья. Может, это был мостик через века в далекое прошлое, поминальная песня по предкам далеких родичей?
Во всяком случае ему стало легче. Ему, на которого так тяжко давил груз ушедших веков и груз будущего, что даже его любимые курительные трубки теперь казались ему бесполезным барахлом, которое напрасно он захватил с собой.
Не могу домой идти... Да, в самом деле. Связь с Уме он мог теперь поддерживать только почтой.
Есть вещи, которых не ускоришь...
Он думал об этом все время, думал постоянно. Но на сей раз он не отчаялся, ему не понадобилось, как стоящему на краю пропасти, хвататься за спинку стула или за край стола. Нет, сегодня меня не возьмешь, засмеялся он. Смелей, к жизни! Зов ночи мне нынче не страшен!
Да и куда могла звать его ночь? Где таились они, мастера ночных допросов, ее застенки, виселицы, ее пустые погосты?
Ночь — это всего лишь отсутствие чего-то, сон, перерыв, там нет ничего.
Ночь сама по себе велика, и ничего ей не надо. В ее черном бездонном мешке все исчезает бесследно.
Я построю оборонительный вал, чтобы она не смыла меня с лица земли. Я подниму бунт против ночи.
Но мысль эта оказалась чем-то приглушена. Он ждал. Ждал звонка из больницы.
Телефон внизу, однако, молчал. С улицы тоже не доносилось ни звука.
Потом пришел наверх Алар.
По лицу его было видно, что он хочет поговорить. Но он, видимо, стеснялся. Мальчик с самого начала сторонился Ра. Ну, может быть, это неточно сказано, но во всяком случае говорить по душам им еще не приходилось.
А на лугу у Койвы сейчас цветут полевицы, цветы детства Акке! И Ра увидел перед собой широкую речную излуку почти восемь веков назад, высокорослого, с задубелым лицом Ниннуса, идущего впереди батраков, оставляющего за собой широкий, как улица, прокос; увидел в подвешенной на березу колыбельке запеленутого в льняную простынку Акке, будущего трубноголосого монаха Августина; младенец как раз обмочился в своей колыбельке. Высоко стояло полуденное ливское солнце, гулко куковала кукушка, будто смакуя свой голос,— так разгоряченные работой мужчины смакуют в тени под кустом прохладную жирную простоквашу;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48