Разве правда, что и его самого нельзя лицезреть? И что такое в конце концов Ливония, этот крохотный клочок раскорчеванной земли в его огромных владениях, где, как и повсюду в Европе, правит всем не человеческое предназначение, а провидение божье?
Правда ли, что вера — это совесть, а совесть — это вера?
Акке, у тебя два пути — либо в пустоту, либо к человеку Либо ты взвалишь на себя тяжкий крест бытия и попытаешься нести его, либо не сделаешь этого, сбросишь гудящее дерево наземь, сдашься и потеряешь себя.
Отринь же от себя свою тень, приди к самому себе. Нет иной гибели, кроме забвенья, а от забвения ты все равно не спасешься. Эти ветер, вода, солнце, тяжкий труд возведения замков — все это частица тебя. Отринь же от себя тень, стань тенью тени. Ведь именно под покровом тени ты узнал обо всем этом. Там, в Сегеберге, тебе дали глаза, вложили в голову мысли — то, чем живет душа. Жизнь — лишь таянье теней, их взаимопоглощение, но перед Великим Солнцем они бессильны. Оно там, ливское солнце, смоляной запах родного леса. Оно в прародителе-ветре, в духе воды, в шуме деревьев — там тоже дышит ливское солнце. Твое «я» стало теперь гораздо шире, оно как просторный шатер, куда вмещается видимый и невидимый мир, вся живность, люди, реки, леса, жертвенный пепел.
Муравьи ушли, а куда было податься ливам со своей разорепной земли? Пристанище племени как птичье гнездо, на пего даже дохнуть нельзя. А их вынуждали бросить родное гнездо, чужаки дохнули на него своим нечистым дыханьем, они потеряли себя, они задыхались, но им некуда было по даться, им по-прежнему приходилось жить в своих избах, на своих полях, по своим берегам. Когда Акке вернулся домой, агония уже началась. Понимал ли он это? Уверен ли был в себе, когда, возвратившись с чужбины, принес с собой чужого бога, чужие слова?
В том, как Акке учили любви к ближнему, было, как он считал, что-то братское, высокое, высшее, и все же он не мог не замечать, что имеет дело с обыкновенными грабителями. Война развратила народ, под крышами их жилищ было уже дна совершенно различных мира. Будет вечер, и закатится ливское солнце, это закат в полном смысле слова.
И ничего я тут не могу поделать, тебя ведь не существует, подумал Ра. Тебя не существует — как и твоего народа. Ливы с Койвы исчезли полностью. Эти две сотни человек, оставшиеся от курземских ливов,— скорее воспоминание, слабый отсвет на лицах, давно угасший, это след на ветру. Ты ничто, ты сон, рассеявшийся туман, выдумка. И даже если бы это было не так, все равно не скажешь, что был чем-то определенным и реальным, время все равно размыло бы тебя, развеяло, как туман.
И все-таки ты существуешь, потому что нет больше Юри.
Ра любил воображать, как Акке возвращается домой в надежде застать своих ливов готовящимися к сражению Но отцовского дома уже нет. Отец умер от чумы, он похоронен как христианин, но родичи ночью выкопали его и сожгли на костре в священной роще, чтобы душа его могла вернуться к предкам. Акке застает там брата Рикевальде, полную себе противоположность, жизнерадостного толстяка, который считает, что жизнь проста, которому смена веры не помешала по-прежнему спать, жрать перловку и хлебать медовуху. Все в нем было уравновешено, как на точных готландских весах. Христианскую веру он принял потому, что этому пришло время. Потому что это было выгодно. Раньше у него было три поля, а теперь пять; за верность он получил добавку от ордены — такова этика крестовой войны.
О христианстве он не знал ровным счетом ничего. Что-то слыхал, правда, про матерь божью и про Христа; в свое время ему на голову побрызгали освященной водой, взятой тут же, из Койвы, возле Овечьего камня. Был он горд и доволен собой; кто сильному хозяину служит, тот и сам куда как силен. Ему не надо было больше ни в чем сомневаться, он нашел свою дорогу. Теперь он смело мог грабить, обращая в христианство непокорных язычников. Теперь это его право, его долг. И святые отцы благословят его, и рыцари защитят, вот и пьет он с ними пиво и медовуху. Теперь он что-то значит, а мечтает забраться еще выше — в компанию тех, кто несет новую веру, и это естественно. Ему невдомек, что как был он ливом, так останется. Потому что те, кто несет новую веру,— это не ливы и никогда ими не были. Вера и насилие всегда идут рядом, а ливы никогда никого не захватывали и не угнетали. В глупости своей Рикевальде ни над чем таким не задумывается. Мир его прост. Отступление, а потом снова наступление, и так без конца, волны жизни, бьющие в берег озера, не более того.
Он должен был бы на быках камни возить для домов, какие строят для новых господ, но он и не думает этим заниматься. Камни возит батрак, широкоплечий парень из Сатеселе, уже несколько лет работающий на хуторе. Хозяин же точит меч, направляет копье, чинит латы, седло. Такая работа куда приятней, чем возить камни в грязь и непогодь. Прошли слухи, что осенью опять будет поход в землю эстонцев, на север, карать язычников. К этому времени и зерно у них будет в закромах, и скотина откормлена, и лошади в самой силе, славная будет добыча. Лицо Рикевальде прямо сиять начинает, когда он говорит, что добудет себе в Уганди добрую лошадь, а то и девку красивую, здесь в Ливонии ему с девушками не везет А о свободе ливов он вообще ничего не думает.
Такою представлял себе Ра родину Акке
Яркое весеннее солнце светило в чистое окно верхней комнаты. Но погода была неважная, с резким северным ветром, ночами подмораживало, днем таяло; весна по такой погоде будто и не движется. Ни богу свечка, ни черту кочерга, говорит Йоханнес.
Большая черная туча полезла кверху, и в комнате сразу стало темно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48