блудный сын вернулся домой, под выцветшую от солнца дощатую крышу отчего дома, безоружный проповедник, что ни говори, а пришедший с мечом. Другой человек из другого мира, повидавший заточенье, монастырь, епископов. Паутина блестела меж кустов и деревьев так же, как в детстве, когда он и знать не знал ни об Августине, ни о падении Рима, когда знал лишь «Отче наш», молитву, которой обучила его при свете лучины мать Гудрун. Потому и пристал к этой молитве дым лучины да красноватый отблеск гаснущего уголька. На лесной дороге устало догорал такой же летний день, как и тогда, когда его в году тысяча двухсотом от рождества Христова уводили рыцари вместе с другими заложниками из Турайды а мать осталась стоять за изгородью на ржаном поле, в золотом свете заката. Он шагал по пыльной дороге на юг, пока оставшиеся не потеряли его из вида, заложник, один из тех упрямых озлобленных ливов, которые не признали власть чужеземцев.
И вот он вернулся домой.
Но дом оказался совсем другим, чем он представлял себе. И конечно, совсем не таким, каким его представлял себе Ра.
Дома не было. Чума унесла родителей, прибрала Рикевальде, хутор стал добычей огня. Только старая высокая осина была на месте, дерево детства.
В жалкой лачуге на краю деревни, где Вайва-старуха, прежде чем умереть от чумы, варила свои снадобья, моргая при свете очага своими воспаленными, слезящимися глазами, Акке возносил молитвы и читал проповеди; там же он спал на нарах на мешке с соломой. Столь же мал и жалок, как эта молельня, был и его приход. Несколько старух, пара девчонок, трое-четверо мужчин в пропахших дымом лохмотьях, с заскорузлыми руками, с сурово застывшими лицами: молодых парней не было вовсе. У котла сидел на чурбане Уссо, прислонившись спиной к бревенчатой стене, вытянув вперед свою негнущуюся сухую ногу. Не видно было, чтобы они верили или боялись. Но втайне они испытывали непонятный страх перед неведомым им божеством, страх и бессилие заставляли их верить. Они боялись и не знали, что и думать об этом сильном человеке, громким голосом толковавшем о том, что такое христианская вера и сколь велика и непостижима власть всемогущего. На лицах мужчин нельзя было прочесть ничего определенного; женщины же благоговейно внимали, а девицы переставали дурачиться, когда он начинал петь своим глубоким, как из бочки, голосом.
Гнетущая, недоверчивая, презрительная ливская тишина овладевала округой, когда он приступал к проповеди, когда говорил, что все люди братья, что господь завещал любить всех, старых и малых, здоровых и увечных, друзей и врагов,— это было им чуждо. Любовь к ближнему? Но как могут они
любить немцев и русских, латышей и эстонцев? Если тебя ударят по правой щеке, неужто подставлять левую? Что он, этот парень, рехнулся, что ли, в чужой стороне? Его, видно, опоили колдовским зельем, забравшим у него последний рассудок. Как они могут врага возлюбить, будто ближнего? Посвист боевого железа — вот это им понятно. Сурово вытянулось от всех этих разговоров заросшее лицо старого Уссо, беспокойно заерзал он на своем чурбаке, тот покатился, и старик грохнулся затылком об стену. Задрав кверху сухую ногу, а другую поджав под себя, он чертыхался вполголоса. Некоторых это насмешило.
— То-то светлей стало! — загоготал щербатый Хибо, худой рыбак с вечно дергающейся головой.
С трудом, злобно ворча, Уссо поднялся на ноги. Не слова Хибо его рассердили, а призывы Акке к любви. Где сейчас его, Уссо, дети? Один смерть нашел в походе на Ригу; другой осенью утонул во время бури, возвращаясь с Готланда; третий, пронзенный копьями, остался лежать за сараем на хуторе в Сакала, и только ночью его удалось вытащить оттуда, и он был тайком сожжен в священной роще. А ты говоришь, любить? Попробуй полюби серого, когда он овец твоих, того гляди, передушит, с косолапым обнимись, а он тебе овес вытопчет, ульи разорит. Или вот еще, о чем толкует этот Пиннуса старший сын, что теперь воротился к своим. И убивать нельзя! Как же нельзя, если тебя самого вот-вот изведут? А ты, значит, должен им позволить и себя убить, и всю родню твою? Одна шайка уйдет, другая придет, тут ни от кого добра не жди. А эта собака крещеная, хоть и говорит худо-бедно по-ливски, иногда только слово чужое вставит, что же он хочет: и у них меч из рук вывернуть?
Уссо заскрежетал зубами. По Акке продолжал убеждать свою немногочисленную паству, имея в виду всех своих родичей, всех ливов от Вяйны-реки до Метсепооле, против которых объявил папа крестовый поход. Нельзя убивать! Насилие — иго ложь, а ложь — это насилие, ее надо истребить вовсе одобряет насилие, тот еретик, тот боится правды и не я тег искать насилие — вот самая злостная ересь. Конца но будет кровопролитию, если кто-то наконец не откажется от него. Тут Акке запнулся. Его будто озарило: откажется тот, кто умней. Да, откажется — и останется рабом. Чтобы чужеаемцы измывались над ним.
Со всех сторон тупик, как ни крути.
Он обвел всех серьезным, участливым взором, по очереди виделся в их лица. Впереди сидела пожилая женщина с добрым лицом, и Акке вдруг показалось, что это его мать Гудрун сидит там на грубо сколоченной, хранящей следы топора скамеечке, скрестив руки на груди, и увлажненным взором смотрит на него, ее сына, вернувшегося наконец с далекой чужбины на родину, после плена, после учебы, и он жив — это для матери самое главное. Конечно, это была не матушка, там сидела дряхлая старушка из деревни Кянга, и никакой опоры у нее в этом мире не было, кроме веры, всем существом она была уже там, вне земных забот.
И Акке, он же Августин, продолжал: обратитесь к господу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48