Он ушел отсюда язычником, считавшим, что миром правит судьба, а возвращается христианином, веря, что знает разницу между добром и злом, веря, что без воли всевышнего даже волос не упадет с головы человека. На место разных богов, повелевавших лесом, водою и грозами, пришел единый бог, бог-вседержитель; вместо старейшин над ливами поставлены новые власти — орден и епископ, оба чуждые им, поделившие между собой либо силой, либо просто по жребию и самих язычников, и их земли. Чужие, сами хорошо знавшие, что они чужие. Не испытавшие из-за этого никаких мук совести. Чужие, полагавшие это естественным и желавшие оставаться чужими, не знавшие языка ливов и не понимавшие их души. Навеки чужие, со своим чуждым укладом. Как они рассчитывали таким образом вообще чего-то добиться, как могли надеяться, что будет принят их бог с его милосердием и искуплением грехов? А может, они и не рассчитывали на это, может, Христос и дева Мария были для них лишь прикрытием?
С каким настроением выходил этот лив из городских ворот, в тот ранний час, когда их только успели открыть?
Что думал Акке об этой навязанной им вере, обладавшей столь мощным излучением, что стала роковой для целого народа? Или он вовсе и не думал об этом, положившись во всем на волю божью? Просто твердил заветы священного писания, не вдумываясь в их смысл, повторяя чужие мысли? Как далеко вообще мог он видеть, насколько зорки были его глаза, насколько остры чувства?
Ра отложил ручку. Ладони вспотели; вслушавшись в себя, он вдруг почувствовал, как заколотилось сердце и все его су
щество охватило странное возбуждение. Что же осталось от ливов, которые крыли крыши дранкой и косили сено короткими коваными косами? От малого народа, который весь мог бы уместиться в шествие одного только певческого праздника? Несколько книг, песни, статьи. Несколько топонимов, узор на одежде, несколько слов в какой-нибудь хронике; орнамент на поясах, в котором, кажется, находят знаки да.
Есть знание, от которого нельзя уклоняться, повторил Ра самому себе.
Не надо бы принимать все это так близко к сердцу, в конце концов ливы не первый и не последний народ, сошедший с исторической сцены. Я должен разобраться, что меня касается, а что нет, провести водораздел, наметить границы, где нахожусь я, а где этот лив.
Каждую новую работу он начинал с такой же натугой, как когда-то свой первый рассказ о погибших лошадях; каждый материал требовал своей формы, своего языка, особого отношения. Каждый раз свои трудности с сюжетом, героями, поиски нужного слова. Как бег по болоту, прыжки от одной мысли к другой — через промоины, через опасности, одно бесконечное начало. Для всего этого надо собраться.
За окном раскачивались деревья, как и семь с половиной веков назад, солнце было закрыто облаками, в воздухе пахло весенним дождем, а по дороге у леса ковылял какой-то старик с вилами на плече.
Дорога, что вела, петляя, от Риги на северо-восток, была тогда тоже пуста. И монах двинулся в путь, к дому, и в руке у него были не вилы, а посох, хороший легкий осиновый посох. Посох, да четки, да полинявшая ряса. И он шагал через леса в яркой росе, мимо полей, хуторов.
Может, и не суждено ему было добраться до родимого дома, настоящий дом его — возле господа. И вся жизнь, стало быть, сплошная неутолимая тоска по дому. У Ра в руках была его судьба, его путь. Он был ему и господь бог, и дева Мария, и его Искупитель. И легко ему не было.
Акке идет, а вот дойдет ли? Увидит ли крытую дранкой крышу отчего дома, золотую от вечернего солнца?
Брат-проповедник шагает скоро, а вот лица его не видно. Увы, пока не видно.
Но настанет час, когда Ра не отведет взгляда от его решительного лица, серо-синих глаз, в которых угадывается борьба. Лицо — двери внутрь человека, но пока они еще закрыты.
В половине третьего в хмуром небе местами, сквозь облака пробилось солнце, но и это уже кое-что. Дольше Ра не выдержал, отодвинул от себя исписанные листы и пошел в лес.
А пошел бы ты подальше, сказал он себе.
Шел бы ты со своим лесом, засмеялся он сам над собой. И с ливом своим, с которым увяз, как леший в болоте.
У леса сильный порыв ветра сорвал с него шляпу и понес по черной пашне, крутя, как бумажную мельницу. Расставив руки, Ра потрусил вдогонку. Но каждый раз, едва он был уже готов схватить шляпу, ее вновь подхватывало ветром и уносило дальше.. Так ветер гонял его по полю какое-то время, пока шляпа не застряла наконец в глубокой борозде. Если оставить ее там, полевые мыши устроят осенью в ней гнездо, зиму перезимуют всей семьей в чешской шляпе — вот и им будет польза от цивилизации, от литературы. Писателю живо представилась их жизнь тут, на заснеженном поле, в гнезде из колосков и соломы, которая не преет и не гниет — из-за того, наверное, что мышиная слюна и экскременты обладают антисептическим действием. Опять вспомнилось приходившее на ум в последние годы стихотворение Роберта Бернса, где поэт переживает за мышей, чье гнездо он нечаянно разорил плугом во время пахоты.
Издали, со стороны леса доносилась песня черного дрозда. Непогода, снегопад и прочие весенние неприятности птицу явно не смущали. Гербициды сделали свое дело: скворцы как более слабые и чувствительные исчезают, а вместо них поселяются черные дрозды. Поют они похоже, кого-то могут и провести, а все-таки далеко им до скворцов.
Иду из Риги, дошел до леса.
По крайней мере три мысли теснились в голове — о мышах, о ливах и черном дрозде,— так брел он по лесной дороге, заложив руки за спину, слушая покойный, убаюкивающий шум деревьев над головой. Две из этих трех мыслей не свербили больно в мозгу, ничего не требовали, не должны были чем-то завершиться, их нетрудно было и вовсе отбросить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48