Там было тихо, безжизненно. Солнце стояло над этой грудой хвои, согревало брошенное жилье, понапрасну расходуя свою энергию. Муравьи ушли! Их семья переселилась в другое место. Только что были здесь, несколько дней назад,— и вот пропали, как в воду канули.
Так уходят народы, так плавится свеча. И ты, который ждет знака судьбы, стоишь теперь в растерянности, хватаясь за ветер, у которого нет ни начала ни конца. И руководят тобою атавистические страхи, унаследованные от ночи, скрытой где-то в глубине веков. Ты стоишь, как стоял, а место твое уже изменилось. Ты стоишь посреди движения, и невидимое пламя постепенно сжигает тебя.
Так гаснет свеча. Так приходят народы. И устремляются на запад, следом за солнцем, будто желая однажды настичь его, схватить, зажечь от него огонь в своем очаге.
В соснах, в березняке завывал ветер, а муравьи ушли. Может быть, как раз сейчас они были в пути, уходили, унося вместе с собой свои обычаи, уклад жизни, все свои надежды на будущее. Но кто может знать их тайные желанья, пути
предчувствий неисповедимы. Лишь старый седой тысячелистник одиноко качался над брошенным муравейником, согласно кивая: да, да, так оно и есть... Нет, не такого знака он ожидал. Да и кто мог подать ему знак — хоть из прошлого, хоть из будущего? И нуждался ли в этом Ра? Он и сам не знал, что ему надо. Только тяжко было на душе.
Чувство одиночества рождается вместе с человеком. Почему бы ему, например, не порадоваться, что муравьи ушли, что подыскали себе новое жилище, обосновались где-нибудь под живым цветущим тысячелистником, нашли новое солнце?
Да, было б лучше, если бы я искренне этому порадовался.
До радости, однако, ему было далеко.
Травинки в ветреном озере, пляшущие на волнах, сорванные с корней.
Он пытался проанализировать этот атавистический страх, в котором переплелись жизнь и смерть, бытие, время, в котором он жил, и время, из которого он пришел.
Какое уж тут продолжение. Их жизнь потеряла смысл. Впереди не было ничего, одна лишь бескрайняя зияющая пустота. Ничего. Но как же это возможно? И все- таки было именно так. Ничего. Никакого стимула. Как выпавший зуб у жизни во рту. Ничто.
Ужас этот был невыносим. Страшно заколотилось сердце, ему показалось, что он вот-вот задохнется.
И это еще — там, на кухне... Блестящий, сверкающий нож. Он будто звал его из темноты, притягивал к себе. Он ощутил, как тупой нож перепиливает ему шею. Шейный позвонок мужчины средних лет, все еще идущего от тех погибших лошадей к людям. В него вселился сатана, от которого предостерегал его Августин. Сатана, с которым боролся святой отец на пути в Рим. Как и Акке на пути в Турайду.
Если впереди нет н и ч е г о, не все ли равно тогда — нож или сатана, сатана в образе ножа или нож в образе сатаны? перешло из одного образа в другой, слова разные, а суть одна. Определения смешались, как встречные волны. И что толку в определениях, если впереди страшным зевом зияет пустота?
А нож был поблизости, у него в кухоньке, на столе. Почти такой же, как у Уме в подвале, которым она соскребала глину « о своих изваяний. Материальный, отнюдь не воображаемый, он так и манил к себе. Но Ра еще не шагнул. Он лежал на у себя иод крутой крышей, весь в поту, всеми силами сопротивляясь жуткому зову. А нож призывал с кухни, пел, как сирена. Уж не привязать ли себя простынями к постели, чтобы остаться в живых? Он не видел всего этого, он знал. То есть видел яснее прочих, потому что порой увидишь и невидимое. Не хотел, а все же увидел — то, что было загнано в подсознание. Это было то, на чем они держались с Уме. И это то он хотел пырнуть ножом?
Снизу донесся шум мотора, свет фар на миг ударил в окно. Свет надежды. Он быстро вскочил с постели, натянул брюки, свитер и бросился из комнаты. Он хозяина ждал, вот оно что, дошло до его сознания. Рядом за дверью ярко блестело т о самое, но он быстро пробежал мимо, через это дьявольское магнитное поле, кинулся вниз по лестнице.
— Добрый вечер!
Йоханнес озабоченно осматривал старые, совсем изношенные покрышки:
— Надо бы новые ставить...
— Ну, как у вас дела?
— А никак. Земля еще мерзлая... А телефонограммы все идут...
— И что же? Ничего сделать нельзя? Ничего?
— Ну, что-то можно, конечно,— мягко улыбнулся Йоханнес.— Дело всегда найдется. Картошку сортировать...
Ра пристально всматривался агроному в лицо, в сумерках казавшееся совсем черным, то ли от загара, то ли от усталости. Поговорить опять не удалось, но Ра успокоился, освободился.
Кругом звенели жаворонки. Суровая весна не испугала их, они вернулись в родные места, устраивали гнезда, собирались выводить потомство. Нелегкая была у них жизнь, но они не горевали, радовались вовсю. И ни в чем они не сомневались, как лив Акке.
В монастыре ему принадлежало царство божье. Теперь же, по дороге домой, все стало не так. Что было в Сегеберге незыблемым, что вызывало доверие, теперь казалось чужим. Блаженный Августин остался далеко, под другим солнцем. Он мог в свое время утверждать, что до сотворения мира никакого времени не было, что они возникли одновременно, что время — это и есть творение. Чертополох же и конопля на ливских полях говорили о царстве мертвых, до созидания им не было никакого дела, они говорили о гибели и разрушении. Время Турайды возникло вместе с чертополохом, с пепелищами. В крестовой войне возникла история ливского народа, положенная на бумагу, возник печальный и мрачный свет ее. Время Турайды, христианское время творенья, возникло
тогда, когда жилища превратились в руины, когда поля заросли сорной травой и кустарником.
Разве бог не должен был этого видеть?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48