Полез в один карман, потом в другой. Он искал не портрет, а платок, чтобы вытереть пот. А ведь он всегда учил нас аккуратности, велел все раскладывать по своим местам, чтобы в поисках платка, например, не перерывать карманы: «Вот, глядите, платок у меня здесь, четки и перочинный ножик в этом кармане, расческа мне не нужна (он стригся коротко, под машинку), ручка и документы—вот тут!»
Очень уж сейчас он растерялся, бедняга.
— Не осталось,— сказал он упавшим голосом.— В то время снимать портреты считалось грехом. Ничего не осталось от твоей Mai ушки, кроме могилы в Урле...
«Да еще одеяла, которым мы укрываемся»,— подумал я.
— Отчего ты похоронил ее в Урле?
— Она была тамошняя. Незадолго до смерти сама попросила. Я и отвез. Вместе с тобой. Ты еще грудным тогда был.
— Там она и умерла?
— Там.
— А я что делал, когда мама умерла?
— Все бросался к ней, мертвой, грудь искал. Сам был еще с кулачок.
— Ты плакал, отец?
— Я все свои слезы давно уже выплакал. Когда брал ее за себя, когда болела она...
— А чего же ты плакал, когда женился, отец? Отец замолчал. Проглотил застрявший в горле комок.
Было ясно: чем больше я задаю вопросов, до которых не дорос, тем становлюсь старше в его глазах. Но чем больше старается он избежать прямого ответа, тем становится меньше в моих глазах.
— Плакал оттого, что... (он никак не мог произнести слова, вертевшиеся у него на языке)... оттого, что она пошла за меня не по своей воле.
— А как же ты взял ее?
— Долгая история. Короче говоря, перед Балканской войной поехали мы в Урлу. С товарищами. Был день Хызыр-Ильяса. Там я увидел Шюкрие-ханым. В винограднике. Гуляла, распустив косы. Было ей лет четырнадцать. Как только вернулись в Сеферихисар, я тут же прибил у порога гвоздями отцовские туфли. В те времена мы перед отцом языком не болтали, как ты сейчас; ни с того ни с сего взять и спросить о матери,— этого не было. А прибить отцовские туфли значило: «Жени меня!» — «Хорошо, чью, мол, дочь за тебя возьмем, сынок?» — «Дочь ножовщика Хафыза Мустафы из Урлы, Шюкрие-ханым!» Ладно. Послали сватов. Отказ. Дед твой, ножовщик, заупрямился: «Чужакам дочь не отдам!» Снова отправили послов. Стали настаивать. Вернулись ни с чем и эти. Не отдает, и все тут: ученый зять им не пара, дескать! Я тогда в медресе учился. Видим, дело не выходит. На следующий год, тоже в день Хызыр-Ильяса, сели мы втроем с товарищами на коней и прискакали в Урлу. Прямо в виноградник ножовщика Мустафы. Устроили на дорожке засаду. А у деда твоего дочерей было
много. И все чаршаф уже надели. Не успел я подумать, какая из них Шюкрие-ханым, как узнал ее — из-под чаршафа свисала толстая, с мою руку, каштановая коса. Схватил ее в охапку, приторочил к седлу, примчал в Сеферихисар. Потом пришел от них посланник. Теперь мы заупрямились. Братья твоей матушки, дяди твои,— все как на подбор охотники, эфе,— собрались отрядом, чтоб меня убить, матушку твою домой увезти. Эх, мы тоже в те времена были молодцы лихие — удаль широка, да ум тесен. Вышли им навстречу, устроили засаду в Сыгаджа-ке. Побились маленько в горах. Но в город к нам не пропустили. Кровь да слезы и обручиться нам как положено помешали и свадьбу по-человечески справить. Два года подряд мы с ней плакали в четыре ручья. Она меня видеть не хочет—плачет. Я ее люблю — плачу. А потом... Потом кой-как сжились, но насильно мил не будешь...
Отец готов был расплакаться. По улице шли прохожие. Я дрожал от страха, что снова войдет кто-нибудь из заказчиков. Я хотел во что бы то ни стало дослушать эту историю, похожую на легенду о Кереме и Аслы. Отец продолжал:
— Брата твоего Ферида родила в слезах. Я думал, теперь-то утихомирится. Какое там! Все хотела в Урлу вернуться. Пришлось под замком держать. Брат твой горьким молоком кормился... Призвали меня на Балканскую войну. Уходя, просил простить меня. Руку дала, а сердце нет. Раненый вернулся, дрогнули у нее губы, а на шею мне не бросилась, не обняла... Потом Эмине родилась. Тоже сосала молоко пополам со слезами. А тебе еще хуже досталось—пополам с чахоткой. Под конец остались от нес кости да кожа. В Урлу на своих руках привез я один скелет. Деда, дядей твоих просил: «Не прощения, а кары я заслужил. Ради бога, убейте меня кто-нибудь, пусть зароют меня с Шюкрие-ханым в одной могиле».— «Хоть в «могиле-то оставь ее в покое! — отвечали.— Не будем об тебя руки марать! Аллах тебя покарает!» И правда, покарал. Большего наказания для меня, чем ваша мачеха, и придумать нельзя. К тому же...
Я перебил его:
— К тому же называет нас подкидышами...
— Знаю. Не верь. Одному можешь поверить, сынок: была твоя матушка настоящей турецкой женщиной.
— Только я все равно напишу брагу.
— Не надо. Не смей ею огорчать. Болен он. Вот, письмо получил сегодня.
Отец опять пошарил по карманам, достал письмо. Развернул. Хотел прочесть и не мог — слезы хлынули у него из глаз. Я взял письмо. Смахнул рукой слезы, от которых кое-где уже расплылись чернила, и стал читать. Брат подробно объяснял, почему он не мог этим летом приехать, как он заболел, и в конце писал: «Жду очереди в профилакторий, потому что болен я той же болезнью, что и мама...»
Я протянул отцу письмо, руки у меня дрожали. Мы поплакали тоже в четыре ручья. Отец вложил письмо в конверт и, стуча пальцем по марке, проговорил:
— Надо ему теперь написать! Все написать ему надо! Я взглянул на конверт. С марки глядел на меня улыбающийся Гази.
ДЕНЬ ВОСЬМОЙ
Отец не успел написать. Потрясающая весть бомбой разорвалась в городе: «Едет Гази!»
Невиданные приготовления. Управа, муниципалитет, «Турецкий очаг»' гудели как улья. Убраны с улиц кучи мусора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73