Я пытался сопоставить прочитанное в газетах с тем, что узнал из уст, чтобы додумать все до конца. Не получалось. В то время что-либо разузнать, с кем-либо посоветоваться по этому поводу было невозможно. Короток язык — вытянут, длинен — окоротают. Лучше всего поеду-ка я во Фракию, решил я про себя. В журнале, где время от времени печатались мои рассказы, я получил журналистское удостоверение. Сел в автобус. И по этому удостоверению меня пропустили через контрольный пункт в Чекмеджё. Здравствуй, Кыркларелй!2 Из деревни в
деревню пришел я в тот лес, где убили нашего мастера. Сел над ручьем, у которого его ударили дубиной в затылок. Поговорил с крестьянами: «Если судьба не накаркает, отсюда до границы самокрутку выкурить не успеешь». Хоть часами нашему крестьянину служат колеса арбы, слова их были недалеки от истины.
Теперь я был ближе к Сабахаттину Али, чем когда-либо. И он ко мне. Я сидел на том месте, где он упал. Но, когда я встал, он ожил во мне. Окровавленный поднялся с земли. Мне захотелось пойти и завершить тот путь, который не удалось запершить ему, вместо него переступить порог свободы. Нужно было сделать только один шаг. Но я не смог. Не посмел.
Сказать по правде, мне показалось, что какой-то невидимый аркан обвился вокруг меня и потянул назад. Что это был за аркан? Что меня удержало? Родина, могила моей матери, отчий дом, сын, добрая женщина, с которой я делил последние месяцы свой горький ломоть, или неоконченная мною книга, что лежала на столе в моей холостяцкой комнате? Или страх, что меня назовут бесчестным из бесчестных, безродным из безродных, назовут предателем родины? Может быть, прямой грубый смысл слова «беглец»? А может быть, страх, что меня убьют, как Сабахаттина Али, а если и не убыот, то я никогда больше не смогу вернуться и умру на чужбине?..
Не знаю. Знаю только, что этот аркан потянул меня снова в Стамбул.
Тут вокруг моей шеи обвился еще один аркан, брошенный из Анкары. Оттуда пришли почтовая открытка и письмо. Сначала я прочел открытку. От моего адвоката. Он сообщал о результате суда: «Вы разведены. За сына вы должны платить вашей бывшей жене семьдесят пять лир в месяц. Привет!» Будь здоров! Эту сумму вот уже несколько месяцев я посылал ей и без суда. Я облегченно вздохнул. Вернее, не успел. Распечатал конверт, прочел письмо. Оно было полно яду. Может быть, жена ругала меня, грозилась или проклинала? Нет. Напротив.
«Слава аллаху,— писала она,— я от тебя наконец избавилась. Мы разведены. Разведены-то разведены, но сын твой так меня вчера просил, так меня умолял: «Ну что тебе стоит, мамочка, одень старую папину пижаму, шлепанцы и тюбетейку, возьми и войди вдруг в комнату, поиграем, пусть я подумаю, что папа пришел...»
В этот раз мне не удалось проглотить слезы. Стоило мне чуть отпустить поводья, и этот аркан вырвал меня из
седла и утащил бы в Анкару. Но я удержался. Правда, с большим трудом. И тоже стал играть. Сам с собой сыграл я приезд сына. Одел его в своем воображении покрасивей. Усадил на деревянную лошадку. Погнал лошадку из Анкары в Стамбул. Привязал у дверей. Привел сына в комнату. Усадил против себя. «Послушай меня, сынок!» — сказал я. «Дай конфетку»,— сказал он. Дал. «Я уезжаю, сынок!» — сказал я. «Дай попить!» — сказал он. Дал. «Мне кажется, я вижу путь, по которому нужно идти, чтоб сделать твой хлеб сладким!»—сказал я. «Хочу пипи!» — сказал он. Посадил. «Если я смогу вернуться, если ты сможешь дождаться, мы еще увидимся с тобой, сынок!» — сказал я. «Хочу спать!» — сказал он. Уложил. В ту ночь мы с ним спали в обнимку — сын с отцом.
На следующий день я с двумя товарищами начал готовиться к дороге.
Вот так я попал в Болгарию. Это нес, что я обещал вам рассказать, что я хотел написан, вам. Я говорил с вами откровенно, не считая, что это допрос.
Это не роман. Это всего лини, около тридцати историй из жизненной понести молодого человека, ищущего свой путь в жизни. Давайте назовем их «Горький ломоть».
Я пришел к вам, чтобы овладеть искусством, которое помогло бы сделать этот ломоть сладким. Если я бежал, то бежал из проданной Турции. Для того, чтобы вступить в борьбу за Турцию свободную.
На этом я могу закончить рассказ. Точка.
После того как письменные и устные экзамены были сданы, трое товарищей снова оказались вместе. На их лицах была написана не столько решимость, сколько усталость, не столько оптимизм, сколько нетерпение. Они мало говорили, много думали. В комнате, где они жили, даже в самом мягком кресле они сидели как на иголках. Один лежал на кровати, другой сидел, подперев руками голову, и глядел в стену, третий ходил из угла в угол.
За окном трудилась невидимая кисть осени. На зелени за стеклами появились красно-бурые пятна. Каждый ветерок срывал с серебристого тополя во дворе еще одну одежку и медленно сваливал к его ногам. Аисты на деревенской колокольне каждый день по нескольку часов давали своим птенцам уроки полета.
Все укорачивающиеся октябрьские дни, словно отрывая у трех спутников по кусочку терпения, стали им казаться все длинней и длинней. Но какими бы долгими
они ни казались, им пришлось прожить в пограничной казарме еще почти неделю.
Как-то вечером, много позже ужина, когда уже прозвучал отбой, в комнату вошел писарь Попов.
— Вставайте!
Попов, как всегда, был весел, и они тоже заулыбались. «Но разве сейчас не время ложиться?!»
— Собирайтесь!
А что им было собираться-то? Как улитки, они носили весь дом на своей спине. Даже пальто и шапки не надели. Не было.
Вошли еще два солдата. Принесли шинели.
— Хотите — наденьте, хотите — так набросьте. На улице прохладно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73