Я так и подскочил. За мастерской, в комнате, отделенной дощатой перегородкой, спал на пружинной кровати сын мастера Моиз. Наш сверстник, но чуть моложе нас. Я подошел проверить, слышал он или нет. Моиз спал — вьющиеся волосы сбились на лоб, пухлые губы оттопырены. Я вернулся на место. Кивнул Хамиду — спит, мол. И поманил рукой — подойди, дескать, поближе.
— Эх, браток!—начал я.— Ты у отца один, мать на тебя не надышится. Никто тебя не бьет. И табак вы не сажаете. Обут, одет и сыт... К тому же...
Он махнул рукой:
— А, пропади всё пропадом!
— Хорошо, но что тебя гонит, отчего ты хочешь бежать?
— Отец не пускает меня больше в школу. Окончил-де начальную школу, и ладно. Сам, мол, будет меня учить дома корану. Хочет меня хафызом сделать.
— Нет, не рассказывай, что-нибудь еще тебя гонит. Он не стал отпираться:
— Обозлился я на Зехру!
— Что?! И над тобой посмеялась?
— Нет. Клянись, что никому не скажешь?!
— Ей-богу, не сойти мне с этого места, пусть хлеб меня ослепит, оба глаза вытекут,— никому не скажу!
И Хамид в два счета открыл мне свою давнишнюю тайну. Зехра была дочерью мелочного торговца с его улицы. Не девочка, а кукла. Словно вышла из коробки, в которых ее отцу присылали кукол из Стамбула. Кроме меня и Халила, в школе целая рота мальчишек за ней бегала. Старались перещеголять друг друга, лишь бы ей понравиться. Любовь эта была бессловесной. Вернее, не любовь, а ребяческая влюбленность. Насмешки Зехры были для нас хуже смерти. Если мы приносили в школу карман фисташек—половину скармливали ей. Упадет у нее ручка — кидаемся вдесятером поднимать. Попросит
резинку —кто первый подаст, тот и счастлив. А когда во время проверки находили у кого-нибудь вшей, то не столько учителя стыдились, сколько Зехры.
Зехра с Хамидом кончили школу раньше меня. Отец тотчас же закутал Зехру в чаршаф. Попробуй теперь погляди на нее, если можешь. Но Хамид нашел выход. Стал через день приходить к ним, стучать молоточком в дверь: тук-тук-тук!
— Кто там?
— Я, Хамид!
Откроет Зехра—только того и надо. Откроет ее мать—ложь наготове:
— Мама шлет вам привет, просила два пучка полыни нарвать.
Пока та рвала во дворе полынь, Хамид успевал переглянуться с Зехрой.
— Возьми, сынок,— говорила ее мать,— передай и ты привет матушке. Если надо, приходи еще. У нас полыни много.
Много-то много, но Хамид зачастил. Однажды он снова постучал в дверь.
— Кто там? (Голос Зехры.)
— Я, Хамид.
— В чем дело? (Из-за двери!)
— Ты сначала открой.
— Не открою, матери дома нет.
— Ну и ладно. Открой. Мать привет передает...
— Передай и ты ей привет. Полынь у нас высохла!
— Лишь бы ты не высохла, открой-ка дверь. И потом, мать сегодня не полыни, а немножко петрушки просила...
— Забудь и полынь, и петрушку. И меня забудь!.. Девочка заплакала. Хамид настаивал. Но больше не вытянул из нее ни слова. Оба стояли, понурив голову. Один на улице, другая в доме. Между ними огромная тяжелая дверь...
Вскоре Хамид узнал, что за кошка между ними пробежала. Оказывается, пришли сваты. Договорились. Девочку обручили. С сыном дальнего родственника—его прочили в полицейские. Не посмотрели на то, что маленькая, заранее сговорили ее в жены. Хамиду удалось переслать ей записку: «Поломай, мол, помолвку». Ответа не было. Еще раз послал записку. Ни ответа, ни привета. Вчера пошел к ним «попросить полыни». Никто не откликнулся.
Хамид вытер глаза. Потянул носом.
— Брошу все и убегу! Не буду я хафызом. Вместе отправимся в путь. Пойдем пешком по шпалам—дойдем. Я тебя оставлю в Балыкесире. А сам пойду в Стамбул...
— Там ведь через море перебираться надо?
— Ну и что же?! Твой брат даст мне денег на пароход.
— Ей-богу, даст.
— Конечно. И я поступлю в школу. Стану унтером, офицером стану, увидит тогда Зехра!
— Пожалеет.
— И как еще пожалеет! Да что там много говорить! Когда мы убежим?
Я встал и завязал передник:
— Сейчас! Ты готов?
Тут из комнаты, пошатываясь, вышел Моиз. И что бы вы думали он сказал?
— Я тоже готов!
— А ты еще куда?
— В Стамбул, к дяде.
Моиз прекрасно нас слышал. Он тоже хотел бежать от побоев. Но бил его не отец, а уличные мальчишки. Дразнили его жидом. Жестянщик-то был из евреев. Что ни день, прижмут где-нибудь в углу и лупят. Попробуй-ка вытерпи! Сколько раз мастер Ясеф жаловался на них родителям. Но они, вместо того чтобы надрать сыновьям уши, только их раззадоривали. Разве с псами договоришься?!
Не раз просил Моиз отца:
«Все бока у меня отбиты, отец. Снова вот голову рассадили. Дай мне денег, уеду в Стамбул».
«Большой расход,— отвечал Ясеф.— Потерпи, сынок».
— Не могу я больше терпеть,— сказал нам теперь Моиз.— Поглядите-ка на мою башку!
Мы поглядели. Как счетная палочка. Вся в зарубках. Такие белые шрамы — следы мальчишеских «каменных битв» были и на наших головах, но до Моиза нам было далеко. Жаль нам его стало. Решили взять с собой. Поставили у дверей скамейку, чтоб никто не вошел в мастерскую. И, пока мастер играл в кости в кофейне, зашагали к станции. Трое боевых друзей в коротких штанишках.
Принялись считать ногами шпалы. Приспичило нам облегчиться—не остановились. Стала мучить жажда— решили не сворачивать с дороги. Проголодались—а все шли вперед. К полудню, примерно через час, прошли станцию Сюлейманлы. Еще час. Справа осталась деревня Медар. Ко времени третьей молитвы подошли к подъему на Харта. Начался проливной дождь. И внимания не обратили. В узенькой выемке услышали впереди гудок паровоза. Вскарабкались по откосу. Экспресс, сотрясая землю и небо, пролетел мимо. Но поднятый им ветер пронизал нас до костей. Мы не сдавались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73