В трех действиях. Должны, мол, ее играть в День освобождения. Кто посмотрит и не заплачет,— тому деньги вернут назад. Такую-де трогательную пьесу написал Бесим. Но никак не могли начать репетиций, потому что есть там две женские роли — мать и дочь. Мать, как всегда, согласился играть парикмахер Осман — Золотой зуб. А вот с ролью дочери просто горе. И барабанщик Бесин остался с носом. Обратился к одной учительнице, к другой,—и слышать не хотят. Попросил дочь Мурада-бея, тот его отругал. «Послушай, Мурад-бей,— говорит Бесим,— столько лет
подряд твоя дочь, завернувшись в черный тюль, представляла на площади наш пленный город. Разве не твою дочь Мустафа Кулаксыз, завернув в национальный флаг, целовал в лоб? Отчего же ей теперь не выступить на сцене?» Мурад-бей не пожелал. «Ни в коем случае, говорит. Дочь моя не цыганка и не мальчишка-танцовщик...» Выложил мне все это Бесим и говорит: «Одна у меня надежда—ваша Эмине... И тебе дадим роль вестового. Как ты думаешь, разрешит твой отец?» «Попробуй».
Попробовал. Ничего, мол, в этой роли такого скверного нет. Она, мол, будет играть жену одного четника, упадет на грудь раненого мужа, поплачет немного, а муж погладит ее по голове. Вот и все. «Не волнуйся,— говорит,— ходжа. Ее раненого мужа буду играть я. Легонько так притронусь к ее волосам, и если хоть что-нибудь дурное подумаю, пусть мою шкуру аллах на барабан натянет...»
«Нечего долго болтать,— сказал отец.— Спроси ее сам».
Что ему могла ответить Эмине? Моемо грела на меня. Я подмигнул ей — можно, мол. Она покраснела, застеснялась. «Ладно уж»,— говорит.
Мы переписали роли. Выучили. Начались репетиции. За неделю до праздника разослали «почетным гостям» приглашения. На стенах расклеили объявления:
«Внимание! Большое представление с участием студенческой молодежи! Вечером в годовщину освобождения. Большая программа. Марш независимости — исполняет оркестр Народного дома. Стихи — читает барабанщик Бесим. Национальная пьеса «Ветер свободы» — автор барабанщик Бесим
Наконец настал День освобождения. Торжества получились бледные. Что бы там ни было, а после смерти Мустафы Кулаксыза традиция стала отмирать. Словно бы и не праздник, а принудительные работы. У нас душа в пятки ушла. Шутка ли, первый раз выйти на сцену. Я боялся забыть роль. Сестра боялась, что не сумеет заплакать над «телом» барабанщика Бесима. Но волнуйся не волнуйся—все равно выступать надо. Наступил вечер. Кинотеатр был битком набит. Все навеселе. Иголке упасть негде. Кажется, весь городок собрался. Открылся занавес. Парикмахер Осман в роли матери потряс публи-
ку. К тому же рассвирепел на суфлера и как заорет: «Читай громче, эй, ты, я ведь старуха, плохо слышу!»
Особенно растрогало публику последнее действие этой народной комедии. Как пошли палить пугачи за кулисами—ну, просто настоящее сражение. Тут барабанщик Бесим хлоп и упал.
«Кезибан, я умираю!»
Сестра моя припала к его груди:
«Не умирай, пусть лучше я умру!»
«Нет, Кезибан, я умру сам!»
После этого Эмине заплакала. Заплакал и народ. Принесли флаг, накрыли им барабанщика Бесима.
Занавес! И «долгие, несмолкающие аплодисменты».
А потом долгие, несмолкающие сплетни:
«Барабанщик Бесим умер, а руки у девки из-за пазухи не вынул!»
«А ведь стриженая эта паскудница настоящими слезами плакала, неспроста это».
«У тебя и мать была танцовщицей, а, красотка?»
«Девчонка тут ни при чем. Виноват Гявур-ходжа— послал дочку обниматься с барабанщиком...»
Что бы там ни говорили, братец Ферид, успех у нас был огромный. Мы завоевали главный приз. Не медаль на шею, а бараньи рога на ворота. Как увидел утром я эти рога—чуть не заплакал от обиды.
«Это работа кондитера!» — кричу.
Отец взял рога у меня из рук.
«Не кондитера это работа, а нашего города. Нашей страны. Нашей темноты. Хоть электричеством освети нас снаружи—все попусту. Сначала надо головы осветить. Изнутри. Наше поколение не сумело. И ваше не сумеет. Об одном молю аллаха, сумели бы хоть те, кто придут после нас...»
Отец швырнул рога в мусорный ящик. Успокоил Эмине. Но кто мог утешить его самого? Старик почернел от горя... Даже вот к тебе не пришел сегодня, хоть мы и договорились. Послал меня одного...
Знаю, Ферид, ты умер в обиде на него. Но я не сержусь на отца. Может быть, даже люблю его. Его нужно спасти, освободить. Не только его—нас с тобой. И не только нас с тобой. Не знаю, зачем мы празднуем День освобождения. Ума не приложу, как не совестно? Нам еще нужно освободиться от множества вещей. Отец говорит, что учитель — это освободитель. Но кто освободит учителя? Не знаю. Ничего не могу придумать. Я поеду. Ты спи тут спокойно еще один год.
Будущим летом снова увидимся. До свиданья, брат мой Ферид!
ДЕНЬ СЕМНАДЦАТЫЙ
Каждый год мы с трудом дотягивали до летних каникул. Каждый учебный год—что решето. И в этом решете мы все — сорок с лишним учеников. Каждый год нас просеивали. И каждый год кто-нибудь отсеивался. Остальных пересыпали в следующее решето, в старший класс; Там опять просеивали. Среди отсеянных было три человека, которых я никогда не забуду.
Один отсеялся еще в третьем классе — Фетхй из Бурсы. Он был самый красивый, самый хитрый, самый озорной из всех. По ночам удирал из училища... Разбирал постель, клал вместо себя подушку. Да так ловко, что самый придирчивый дежурный педагог поверил бы, что он спит сладким сном. Прогуливал уроки. Математик думал, что его отпустил доктор. Учитель турецкого языка—что ему предписан отдых. Короче говоря, он умел обмануть любого учителя. А когда его застигали врасплох на контрольной или вызывали к доске, он как-то ухитрялся выкрутиться и получить спасительную тройку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73