Такой сын хуже трясины — понадеешься, провалишься и не вылезешь. Можно ли хвастать сыном, за которым полиция ходит по пятам, словно за уголовником, который бросил свою работу на радио и к тому же еще...
— Из радио меня все равно бы выгнали, отец. Лучше уж самому уйти.
— ...и к тому же еще собирается жену бросить. Как его изволите называть?
— Не могли мы с ней ужиться. И понял я, что не сможем.
— Что же в ней такого, чтоб не ужиться? Не поганей твоей мачехи!
— Это тебе так отсюда кажется. В тот день, когда я вышел из тюрьмы, пристали ко мне свояк-инспектор да шурин-инженер: пошли! Куда? К начальнику управления безопасности!' В его присутствии этим беям, а ему в присутствии этих беев я должен был дать слово, что отныне прекращаю всякие отношения с чернью и буду держать язык за зубами. Не то они, мол, устроят мне веселую жизнь—сделают так, что меня отовсюду будут гнать в шею и снопа упрячут в тюрьму! Ну, что ты на это скажешь?
— Хорошо, поступили по-отцовски.
— Не по-отцовски это называется, отец... Да и ты, хочешь обижайся, хочешь нет, сам не по-отцовски со мной говоришь. Вместо того чтоб придать мне смелости, лишаешь меня сил.
— Послушай моего последнего совета. Я тебе говорил: увяз — не барахтайся. Ты не послушался. Постарайся хоть не увязнуть в политике. Это всегда мошенничество. Твой дед был не дипломатом, а погонщиком верблюдов. Вот и погоняй потихоньку.
— Нет, отец. Я не дам заковать свой ум в цепи. И не желаю, чтоб меня самого погоняли, как верблюда.
— Значит, в этой стране тебе не жить.
— Я и это учел. Что поделать? Дальше смерти деревни нету.
— Зато чуть поближе смерти есть деревушка. Если еще раз туда попадешь, то на этот раз через три месяца
не выберешься, получишь постоянную прописку. А ворота в ту деревню открываются дважды — один раз, когда входишь, а другой раз, когда отсидишь срок или подохнешь.
— Есть и еще одна возможность, отец.
— Скажешь: амнистия?
— Нет. Если поднапереть снаружи и изнутри, можно открыть ворота силой.
Теперь отец стал читать свою молитву. Побормотал, поворчал. Потом обернулся ко мне:
— Ладно. Я тебя отвязываю от своей скобы. Теперь, если проголодаешься,—беги на луг, станет жажда мучить,—лети к озеру.
— Значит, окончательно вычеркиваешь меня из списка своих детей?
— Нет, вычеркни ты меня. Можешь считать, что отца у тебя больше нет. Не пачкай моего доброго имени. Не хочу, чтоб из-за тебя на старости лет на меня каждая собака ногу поднимала. Больше мне от тебя ничего не надо. И еще прошу: считай, что разговора об этих делах у нас не было.
— Я как раз об этом тебя хотел попросить, отец. Давай не будем больше дома касаться этой темы.
Так мы закрыли нашу дискуссию. И открыли дверь.
В доме праздник. В душе у меня траур. Траур по Xамиду, траур по Фиренкли, где теперь разместились американцы. И горечь, невыносимая горечь каждого ломтя хлеба.
Под лозами винограда, сидя за накрытым праздничным столом, все ждали отца. Мы сели. Отец, воздев руки, произнес молитву. И, воздав хвалу аллаху, взял первый кусок жертвенною мяса.
За ним все мы потянулись к блюду. Я проглотил два куска, словно бросил два камня в реку, и вышел из-за стола. Взял попавшуюся мне на глаза газету и растянулся на софе. Не успел я пробежать несколько строк, как, спрятав за щеку кусок мяса, меня окликнул из-за стола один из зятьев, тот, что был женат на младшей
сестре:
— Послушай, там в газете есть одна штука, я толком не понял. Пишут, мы приняли доктора Трумэна. Что это такое?
— Не доктора, а доктрину.
— Бог с ней, как бы эта дрянь не называлась. Скажи мне лучше, ну вот приняли мы эту доктрину, что теперь будет?
— В Фиренкли построят аэродром!
— Бог с ним. Это хорошо. Больше солдат—больше оборот денег в городе. Ты вот что скажи: отменят твердые цены на мясо, которые установила управа, или нет?
Я не удивился его вопросу. Наш младший зять был мясником. Естественно, мясника грызли заботы о ценах на мясо. Он поднес ко рту баранью ножку и с хрустом откусил еще один кусок.
Я с трудом выбрался на улицу к третьей молитве. Выходя из дома, я позвал отца:
— Давай пойдем вместе. Поздравим с праздником и Фернда!
— Устал я. Чего гам ходить, скоро я навсегда к нему перееду!
Я обернулся, хотел поймать его взгляд. Он отвел глаза. Но по тому, как заходил у пего кадык, я понял, что он глотает слезы.
Глотая слезы, пошел и я на кладбище. Шесть лет мы не виделись с братом. Я сел у него в головах и рассказал обо всем по порядку. Под конец я заговорил в полный голос:
— Вот так-то, брат. Представь себе, наш последний разговор с отцом состоял всего из трех фраз: «Добро пожаловать! До свиданья! Счастливого пути!» Завтра я уезжаю. Куда, я и сам не знаю. Вернусь ли и когда, тоже не могу сказать. Я не стану спрашивать твоего согласия. Если даже ты против, меня все равно не остановишь. Мертвецы не стареют и не растут. Значит, я уже десять лет прихожусь тебе старшим братом. Прощай, брат мой Ферид!
Возвращаясь с кладбища, я свернул на дорогу к Фиренкли. Не знаю, долго ли я шел среди виноградников, подставив лицо лучам вечернего солнца. Обдав облаком пыли, меня с ревом обогнал открытый джип. Один из офицеров в машине встал и приветствовал идущих навстречу женщин: «О'кей!»
Женщин было трое. И все беременные. Когда я заметил это, ухмылка техасского медведя показалась мне еще оскорбительней. Но я ошибся. Навстречу мне шли не беременные женщины, а три девушки-переселенки. Тонкие, как подсолнухи. С лицами, как подсолнухи. Босые. И несли они не детей во чреве, а траву в передниках. Поймите, в праздник курбан-байрама они ходили собирать мальву, цикорий и конский щавель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73