Один с портфелем. Другой в белом халате.
— Отец дома?
— Дома.
— Позови-ка!
— Он читает коран, заходите!
Они вошли. И вместе с ними запах лекарств. Я вынес им во двор скамейку. Потом приоткрыл дверь в дом, поискал взглядом глаза отца. Не прерывая молитвы — это была не молитва, скорее, жалоба или мольба,— он искоса глянул на меня, сделал знак рукой. Я понял. Вернулся во двор.
— Минутку,— сказал я.— До аминя немного осталось. Тог, что был в белом халате, усмехнулся и подтолкнул другого.
— Если он только что сказал «бисмилля», нам придется порядочно ждать.
— Оставь, пусть молится.
— Читать по покойнику коран дело, конечно, благое, но мог бы и передохнуть, пока мы закончим свое дело...
— Дай-ка, сынок, огоньку.
Я принес спички с кухни. Тогда другой попросил воды. И огонек и вода были им нужны, чтобы меня отослать. Но я навострил уши.
— Сколько у нас еще домов на сегодня?
— Пять. Один в квартале переселенцев... И там чахоточный.
— А дифтерийный где?
— За станцией.
— Вот черт возьми. До вечера не управимся...
— Сынок, хоть и неловко спрашивать, а все же покажи, где у вас тут уборная.
Я показал на угол двора. Он ушел. Другой тоже поднялся. Встал на цыпочки. Потянулся к лозе. Сорвал несколько спелых ягод. Снова сел.
Напарник вернулся, толкнул его в бок:
— Ты знаешь, что сегодня затмение солнца?
— Знаю.—Он вытащил из жилетного кармана часы. Со звоном щелкнул крышкой.— Осталось двадцать минут.
— Ума не приложу. Откуда они знают? Как высчитывают? В такой-то час, говорят, в такой-то день. Глядишь—точка в точку...
— Эх, браток, у гявуров ума палата, а у нас на пианах заплата. Долго еще нам плестись у них в хвосте!
— Долго... Скажи-ка отцу, сынок, пусть закругляется! Да ведь нашему народу про микробы и то объяснить нельзя. Недавно зашли мы в один дом, тебя с нами не было. Ребенок у них умер от скарлатины. Дом стоит на отшибе, но все-таки поставили на воротах карантинный знак. Мы постучались. Вышла мать. Кто такие, мол, будете? Пожелали ей здоровья, объяснили. Медики, говорим. «Ежели медики, чего же вы не пришли, когда ребенок был жив, да не вылечили?» Вот те на! «Тетушка, говорим, мы не такие медики, которые лечат, а такие, которые дезинфекцию делают к доме покойника».— «Ничего вы теперь мне не сделаете, раз мой мальчик умер». Начала плакать. Попробуй растолкуй ей! «Не надо плакать,— говорим.— Разреши».— «Не разрешу!» — «Дорогая моя, ничего плохого в этом нет, говорим, дезинфекция—это лекарство...» — «Нам теперь никакое лекарство не поможет!» — «Не говори так, лекарство микробы убивает».— «Что это еще за штука такая, микробы?!»— «Микробы, тетушка, такие маленькие-маленькие мушки, садятся на одежду, на вещи больного, прилипают к кашлю, к чиханью, даже к воздуху, которым он дышит...» — «А кто их видел?» Дай аллах терпенья! «Ну и темнота же ты, тетушка! — говорим.— Этот самый микроб и чертовым глазом не разглядишь. Его ловят и смотрят в бинокль с зеркальцем».— «Вот бы поймали и убили его да не бередили бы горе в доме, из которого только что покойника вынесли!» — «Тетушка...»—говорим.
Заметив отца, оба встали. Глаза его расширились и смотрели мимо нас. Отец был неузнаваем. Словно не из комнаты он вышел, а из другого, неведомого черного мира. В тюбетейке, в ночной рубашке. Нижняя губа отвисла, спина сгорбилась, руки болтались вдоль тела. Как лунатик.
— Дай тебе бог здоровья, Халил-ходжа. Отец ничего не ответил, поднес руки к груди.
— Проводили, значит, Ферида-эфенди?
— Проводили...
— Да будет земля ему пухом. Да продлит аллах дни живым!
— Аминь.
Приличествующие случаю слова были на этом исчерпаны. Отец склонил голову. Пришельцы переглянулись. Кому начинать? Начали издалека:
— Смышленый был парень...
— Во всем городе не было ему равных.
— Послать бы его в Швейцарию, как сына ростовщика...
— Нашлось бы место в санатории...
— Да вот не нашлось! — перебил отец.— Послали в санаторий Мустафы Кулаксыза. Ничего теперь не поделаешь... Ну, говорите, зачем пожаловали?
Санитары только того и ждали.
— Как тебе ни тяжело, ходжа, псе же покажи нам комнату, где он лежал. Вынеси сюда его вещички, посуду, из которой он ел, ложки, вилки...
Отец не стал упорствовать, как та тетушка. Мы сделали все, что они просили. Отец вынес во двор и таз для стирки белья, и даже консервные банки.
— Их тоже попрыскайте. Сюда он не раз харкал кровью. В банки три месяца плевал!
Потом заходил по двору, заметался, как ночью после смерти Ферида. Заговорил, обращаясь к небу, к земле, к ветвям и листве, воротам и стенам.
— Только и всего?! Не хватит! Дезинфекция называется! Три бутыли, пять ведер, десять бочек дезинфекции... Не хватит! Реки, озера, моря лекарства не справятся с этой чахоткой! Наша вода, наши камни, наша земля, наши столы и постели, наши вши и наши псы... И вот этот таз...
Он ударил ногой по тазу и, перекрывая звон, закричал:
— Чахотка, повсюду чахотка! В наших легких, в нашем мясе, в наших костях и на наших руках...
Он протянул им руки, словно прося надеть на них наручники.
— Лейте! Если осталось у вас лекарство, и руки мои дезинфицируйте! Они ласкали двух чахоточных, били двух чахоточных, кормили двух чахоточных и похоронили!
Отец обезумел. Сжал пальцы в кулаки, стал бить себя по голове. Он бил по осиротевшей своей головушке так, словно колотил в те двери, в которые не достучался, до которых не смог добраться, чтобы поведать о своих бедах.
Санитары схватили его за руки. Я заплакал и закричал, как всегда, когда попадал в беду:
— Дядя Юсуф! Тетушка Захиде!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73